Заповедник (СИ) - Желунов Николай Александрович - Страница 1

— Знаешь, Тинк, — сказал кто-то над головой, — в сердце моем печаль. Не успели мы оглянуться, декабрь наступил. Все умирает, а наступит ли в этот раз весна — неизвестно…

Он прав, подумал я и осторожно поднял ресницы. Правый глаз заплыл, и открываться не желал. Разбитая скула ныла, словно утыканная стеклом. Надеюсь, кость цела.

Он сидел рядом, задумчиво глядя на глиняные отвалы. Молодой, лет двадцати, худой и резкий, веснушчатый, с волосами рыжими, как жженый померанец. Да, отстраненно подумал я, возможно, мы даже знакомы. Разве имя его не Ван Персек? Живет на отшибе, в самодельном шалаше у ручья. В общих бараках Ван Персека видят, только если кто-то умирает странной смертью, или пропадает что-нибудь ценное.

Ван Персек извлек из складок своего оранжевого комбинезона губную гармошку и принялся тихонько наигрывать что-то невыразимо тоскливое и прекрасное.

Дефектив. Вот как он себя называет. Или сычник? Что-то вроде того. Утверждает, это такая профессия.

— Послушай, Ван Персек. Меня отколошматили до полусмерти. В голове трещит, будто там петарды рвутся. Могу я покемарить спокойно?

Он перестал играть.

— Знаю. Тебя побили за то, что ты бросил камень в игрунца.

— Бросил. Презираешь меня за это?

— Я не такой, как все.

Я хмыкнул, устало повалился на жесткую сухую траву. Над оплывшими глиняными терриконами поднималось крошечное тусклое солнце. Пахло жженой серой. Вдалеке свистнул локомотив. Антрацитово-черное, в багровых прожилках небо тяжело колыхалось, как грязные изорванные шторы, оно висело совсем низко — протяни руку и коснешься плывущих по ветру темных клочьев.

— Вчера ночью на станции, — сказал Ван Персек неестественно ровным голосом, — обходчик нашел труп человека. Чужого. Не из города, понимаешь?

Я молча смотрел на карьер. Над глубокой дымящейся раной в животе земли прилепился наш городок — два квартала бетонных чушек, отделенных друг от друга высокой стеной.

— При парне не было никаких документов. Никаких социальных знаков. И одежда… я никогда не видел ничего подобного. Тинк, твоя машина на ходу?

— Взгляни, приятель, — сказал я, — какой чудесный нынче восход. Видишь, как мазут отливает радугой на терриконах?

Лицо дефектива посерело. Рыжие брови сошлись к переносице.

— У погибшего в кармане нашли записку. В ней — всего четыре слова: «упокоение на кладбище дураков». Я видел этот почерк, Тинк. Это писало нечеловеческое существо.

Я пожал плечами, вздохнул. Поднялся (из горла вырвался натуральный стариковский стон), медленно пошел прочь. Пустят ли меня игрунцы теперь к пищевым лоткам? Не пустят — черт с ними, отберу у кого-нибудь хавчик. Вот хоть у Ван Персека.

— Тинк! — Долетело в спину. — Я думаю, парня убили игрунцы.

Небо качнулось. Я осторожно вдохнул холодный нефтяной воздух, повернулся. Ван Персек стоял над обрывом — недвижный черный силуэт на багровом фоне.

— Помоги мне вывести их на чистую воду, Тинк.

— Что надо делать?

— Полагаю, чужак что-то искал. Он хотел сесть на поезд, но не знал об охранной системе на вокзале. Мы с тобой прыгнем в состав на ходу — когда он выйдет из города.

Пиритовый экспресс медленно набирал скорость. Бесконечный караван серых вагонов с лязгом тащился вдоль бескрайней свалки, исчезая за горизонтом. Сквозь надсадное пение ванперсиковой губной гармоники нарастало монотонное «ду-дум, ду-дум».

Я ненавижу игрунцов. Все в городе готовы лизать им седалище за работу и кормежку (есть ли у них седалище как таковое? никто ведь не видел игрунца без скафандра). Конечно, машут киркой в карьере только беспокойные дураки вроде меня, большинство слоняется без дела, но за дармовым хавчиком являются все без опозданий. И не забывают игрунцам подлизывать. Вон как меня утром соседи отмутузили. Каменюка мой игрунцу вреда не причинил: у гадов силовое поле вокруг скафандров. А наши — тупое стадо, вот что я скажу. Уйду из города. Только куда? В горы? И что я там буду есть, снег?

— Теоретически, — с жаром сказал Ван Персек, спрятав гармошку, — записку мог написать игрун. Но мы, детективы, должны отбрасывать наименее вероятные версии. У игрунцов, насколько мы знаем, нет письменности. Они не используют наши языки. Нет, это кто-то другой.

Он помотал рыжей головой, подхватил кусок пирита, азартно запустил его в дорожный знак. Промазал.

Поезд разогнался. Ду-дум, ду-дум.

Ненавижу игрунцов. Я закрыл глаза, и в темноте памяти затлел огонек. Мне было девятнадцать, Мари — шестнадцать, когда игруны, ничего не объясняя, разделили город стеной. Превратили в две резервации, мужскую и женскую. Мари… маленькая, черноглазая, черноволосая, живая, ласковая. Мы росли вместе и всегда были близки, как брат и сестра. Долгими жаркими вечерами мы сидели бок о бок на крыше, взявшись за руки, и смотрели на растущие вдоль горизонта муравейники терриконов. Мари часто плакала тихонько, спрятав горячее лицо на моей груди, словно предчувствовала беду. Я злился и требовал «прекратить нытье» — теперь презираю себя за это. Где ты сейчас, маленькая Мари? Думаешь ли обо мне? На нашей стороне ничего неизвестно о том, как живут в женской половине мира. Вот что странно, когда игруны собрали весь слабый пол и увели за силовой барьер, мало кто из нас возмущался и протестовал. Им виднее, говорили одни. Значит, так надо, добавляли другие. А что можно сделать — спрашивали третьи?

— Криминалист действует по науке, — сообщил Ван Персек, — ищет зацепки, улики, определяет круг подозреваемых, изучает место преступления, допрашивает свидетелей. У нас с тобой, Тинк, ничего нет, кроме записки. Поможет логика.

Ду-дум, ду-дум, ду-дум, ду-дум.

Я вздохнул и натянул на глаза кепку. Рюкзак с машиной внутри раскачивался под затылком. Куски пирита втыкались в лопатки — как ты не ложись на гору этого сверкающего мусора, все равно неудобно. Зачем игрунцам столько пирита? Может быть, узнаем в конце пути. Мой спутник все лопотал что-то; его слова, как надоедливые пчелы влетали в мое левое ухо и, не оставив следа, вылетали из правого:

— Тот парень, чужак… я думаю, он что-то хотел найти, но только зря погиб. Полагаю, это как-то связано с пиритовым бизнесом игрунцов.

Не все ли равно, подумал я сонно. Но если мы докажем, что его смерть — дело рук этих скользких уродцев, люди задумаются, вот это важно… я соскользнул в дрему. В беспокойном сне я увидел Мари. Она шла по свалке — далеко-далеко, игрушечная черная фигурка на фоне горящего неба. Я долго бежал следом и звал, срывая голос, но Мари все удалялась, пока не растаяла в душном тумане.

Мы проснулись на закате и всю ночь бодрствовали в абсолютном мраке, слушая стук колес. Ветер доносил запах гари. Перед рассветом откуда-то долетели голоса. Кто-то кричал, захлебываясь от ужаса — далеко, едва слышно за грохотом поезда. Ван Персек сидел рядом, и по его напряженной спине было видно, что он тоже прислушивается к ночным звукам. Вскоре крики оборвались. Когда небо на востоке налилось горячим светом, поезд начал замедлять ход. Мы соскочили с подножки вагона, метнулись в придорожные холмы. Игрунцы не проявляли себя, и мы решили идти вдоль путей. Над холмами висела дымка. В безмолвии утра только чавкали шаги.

Что-то привлекло мое внимание. Я наклонился и поднял камень.

— Смотри, рыжий. Это же пирит!

— Ну?

— Да его тут навалом!

Ван Персек присвистнул. Я от удивления остановился на месте. Протянувшиеся до горизонта пологие дюны представляли собой не что иное, как огромную свалку пирита — потускневшего, покрытого окисью. Сколько же он тут лежит? Над горизонтом повисло кровавое блюдечко солнца — и на боках дюн загорелись колючие искры.

— Зачем мы с таким трудом добываем серный колчедан? — ошарашенно пробормотал Ван Персек, — на что игрунцам эти отвалы?

— Слушай, ты взял пожрать что-нибудь?

Он достал большую жестянку, доверху набитую сладким тестом, которое на площади наваливают в общий лоток игрунцы. Запасливый, подумал я — почему-то с раздражением. Мы поели, глядя на малиновый восход. В желтых комках теста попадались круглые полосатые жуки. Они хрустели на зубах.