Сажайте, и вырастет - Рубанов Андрей Викторович - Страница 10

В Совдепии преступная идея замалчивалась. Ни ее последователи, ни ее критики не имели голоса. Поэтому тюрьмы моей Родины еще много десятилетий будут переполнены.

Выйдя из ворот с красными звездами, я увидел поразительнейшее в своей нагой красоте зрелище: карамельная поляна моего детства выгорела дотла. Страна лютиков и полушалочков, прикольная Совдепия – издохла. Сквозь ее разлагающийся трупик мощно проросло новое государство: жестокое, циничное, но наполненное до краев юмором и энергией жизни. В точности такое, как мои ненаписанные романы.

Однако теперь с литературой я решил повременить. Сначала я задумал сколотить миллион. Все мои сверстники занимались сколачиванием миллиона. У некоторых это получалось.

Есть поговорка американских финансистов: «Прежде чем купить акции, купи дом!» То есть сначала подумай о себе, а потом о своем авантюризме. Сначала подстрахуйся, а потом рискуй. Я сочинил для себя похожий слоган: «Прежде чем писать книжки, сделай деньги!» Обеспечь себя и свою семью, а потом сочиняй сколько угодно…

Делание денег – крайне рискованное дело, и я вновь вспомнил о тюрьме. И не один раз, и не два. В начале девяностых обстановка в столице моей Родины была здорово приближена к боевой.

Так прошло пять долгих лет. Всякий раз, когда в моих делах наступал застой и я оказывался без работы, без дела, но при свободном времени, – я немедленно садился за стол и начинал писать. Об этой ситуации писатель Тургенев сказал так: «Во дни сомнений и тягостных раздумий ты один мне надежда и опора, о великий и могучий русский язык!» Впрочем, Тургенев был дворянин и никогда не маялся вопросом, где взять денег на покушать. Работа или дело для меня находились быстро, и я не закончил ни одной своей вещи.

Я никогда не дрожал над рукописями, не складывал в заветную папочку. В двадцать два или двадцать три года делать прозу нельзя – можно только упражняться. Впоследствии рассказы и повести гибли при квартирных переездах, я их пережил около десятка.

В конце концов нашлось такое дело, которому я посвятил себя целиком, и оно принесло мне золото, господа. Сам по себе процесс обогащения показался мне настолько интересным, что литературу я задвинул. Успеется! В руки идут и деньги, и богатейший материал для романов и сценариев! Бизнес! Вот где страсти и драматические коллизии! Вот где персонажи и характеры! Москва девяностых явно будет покруче Чикаго тридцатых, там убивали всего лишь за самогон, а здесь дрались и дерутся за нефть, газ и недвижимость…

Ночами вокруг меня кружили великие тени Бальзака и Драйзера. Как и они, я жил среди банкиров, промышленников и ростовщиков, среди звона монет и шелеста купюр, в мире, где старая мораль втаптывалась в грязь, а взамен торжествовала новая: простая, понятная и жестокая.

Ежемесячно я давал себе твердое обещание начать наконец новый текст. Гениальный. Самый лучший. Потрясающий воображение самого искушенного читателя. Оставалось выкроить хотя бы несколько часов в неделю. Замыслы переполняли голову. Но часы не выкраивались. Потребная для творческого труда нервная энергия расходовалась без малейшего остатка в офисе. Вечером душа и тело требовали разрядки, расслабления. Как минимум в виде дозы алкоголя. Я совершенно не мог себя заставить отрешиться от сиюминутных коммерческих проблем и всерьез задуматься о своем первом великом романе. К тому же за романы мало платят. А всякий искушенный бизнесмен скажет вам, что глупо тратить драгоценное время для создания товара, за который мало платят.

Естественно, ни один из пяти десятков моих деловых партнеров не знал, что на самом деле я никакой не бизнесмен, а писатель, собирающий материал. Если бы я заикнулся о чем-либо подобном, никто бы не стал иметь со мной дело. В бизнесе любят жестких реалистов, уважают простоту и конкретику, в нем нет места созерцателям, фантазерам, всяким писакам и прочим гражданам не от мира сего. Этот импульсивный, ненадежный народец иногда живет на содержании у бизнеса, но сам бесконечно далек от его реалий. И я помалкивал, внешне оставаясь резким и энергичным дельцом с калькулятором вместо мозгов.

Впоследствии бизнес вырос. Я разбогател. Долгожданный и вожделенный миллион замаячил на расстоянии вытянутой руки. Я понесся вперед, забывая подобрать слюни азарта. Одновременно увеличились и нагрузки. Сон был урезан до пяти часов. Вокруг возникли враги, конкуренты и завистники. По временам я серьезно переживал за то, как бы не тронуться рассудком посреди своей замысловатой коммерции.

Наконец грянул финал: меня взяли. В полушаге от миллиона.

Романа я так и не начал.

Так все сошлось к одному – и миллион, и тюрьма, и литература.

Специальный следственный изолятор номер один дробь один позиционировал себя как лучшее заведение из всех, предлагаемых публике отечественной пенитенциарной системой. Как апартаменты VIP.

Здесь талантливо и здраво воплощалась сама идея изоляции. Здесь изоляция торжествовала. Царила. Доводилась до абсолюта, до великолепного апофеоза. В казематах этой крепости каждый клиент изолировался полностью, тотально – так, что невольно проникался уважением к государству, имеющему в своем распоряжении столь мощную и хитрую тюрьму.

В прохладном помещении, отделанном зелеными пластиковыми панелями, мне предложили раздеться догола. Очень вежливый человек средних лет с погонами прапорщика на тощих плечах досконально изучил мою одежду, тщательно пройдясь узловатыми пальцами по всем ее швам. Затем мне позволили надеть трусы и оставили одного. Часа полтора или два, изнывая от невнятной тоски, я ждал, что будет дальше.

Вдруг прапорщик появился в сопровождении второго, в белом халате. Тот облачился в перчатки, с шиком бывалого прозектора звонко щелкнул их резиной по своим запястьям, а потом рекомендовал мне нагнуться и раздвинуть ягодицы.

– Ну что там? – спросил я, выполнив просьбу. – Амнистии не видать?

Прапорщики не засмеялись – очевидно, уже слышали эту шутку неоднократно. А может быть, они мысленно спросили друг друга, будет ли смеяться этот человек после пары недель, проведенных в их каземате? И будет ли вообще теперь смеяться когда-нибудь? Или: будет всю жизнь потом только смеяться, и больше ничего.

Отобрали шнурки, брючный ремень и наручные часы. Оставили только носовой платок. Когда я вновь надел свои пятисотдолларовые штаны, они тут же попытались соскочить с тощих чресел. Пришлось придержать их локтем.

– Руки за спину! Вперед!

Едва я сделал шаг, как брюки вновь съехали, а ботинки почти соскочили с ног. Пришлось взяться сцепленными руками за ткань на собственном заду и поддернуть повыше; растопырить, насколько возможно, пальцы на ногах, дабы удержать туфли от бегства, – короче говоря, кое-как приспособиться.

Повели по широкой лестнице на второй этаж, потом на третий. Время от времени конвоир ударял об железные перила связкой ключей, огромных, как кухонные ножи. Когда где-то наверху раздались аналогичные стуки, конвоир произнес:

– Стоять. Лицом к стене.

Я повернулся. Стена оказалась сродни той, в кабинете. Жирный, щедрый слой неровной штукатурки, сверху обильно и неряшливо окрашенный темно-зеленой, цвета травы, масляной краской.

Мимо протопали несколько пар ботинок.

– Вперед.

В пахнущей мылом полутемной каптерке мне дали матрас, одеяло, две узкие простыни и наволочку с огромными черными штампами в виде пятиконечной звезды, заключенной в прямоугольник. Такие штампы последний раз я видел пятнадцать лет назад – во время службы в армии. Уже тогда я подозревал, что просторные сатиновые трусы, кальсоны и вафельные полотенчики установленного образца произведены в Империи еще при Сталине и Хрущеве – в избыточных количествах, впрок, на многие десятилетия вперед. Безусловно, военный гений вождей государства в те годы легко пронзал насквозь толщу будущего.

– Мыться будете? – спросил каптер, тоже прапорщик. Я покачал головой.