Золотая тигрица (СИ) - Петровичева Лариса - Страница 24

Властный спазм стиснул горло, не позволяя ни сделать вдох, ни позвать на помощь. Спина мгновенно наполнилась болью, будто меня пронзили копьем и пригвоздили к стене, но щупальце, которое извивалось под сердцем, внезапно задергалось и с отвратительным чваканьем отделилось от тела осьминога.

— Да не резать, сучий потрох! — прорычал Тобби. — Не резать! У нее сердце встанет!

У кого — «у нее»? Неужели у меня? Меня несло куда-то вперед, мир вокруг был темно-красным и пах гарью и кровью — как тогда, когда Альфред…

— Я тебе сейчас твой отросток отрежу!

— Нет-нет, все по протоколу. Смотрите, спазм внедренной системы дает возможность отсоединить элемент…

В следующий миг тьма выплюнула меня в лабораторию, и я задергалась на столе, захлебываясь прохладным и таким сладким воздухом. Машина пыхтела, старательно перегоняя зеленую густую жидкость по своим трубкам, а Тобби матерился настолько замысловато, что я не выдержала и рассмеялась.

Смеяться было больно. Ощущения были такими, словно меня изо всех сил ударили в живот. Да и вообще, попробуйте посмеяться, лежа на столе для вскрытия, посмотрим, что у вас получится.

— Все! — ликующий возглас Бахмана, должно быть, услышал весь Медвежьегорск. — Есть! Как я и говорил!

— Получилось? — едва слышно спросила я. — У вас получилось?

— Идеально! — Бахман помог мне сесть на столе, голова закружилась, и я едва не свалилась на пол. — Просто идеально! Это прорыв! Экспериментально подтвержденный!

Мне на плечи накинули халат — Тобби придержал меня, не давая упасть, и Бахман тотчас же убрал руки. Лицо министра было окровавлено.

— Эти ретрограды из академии наук у меня еще попляшут! — добродушная физиономия Бахмана была искажена свирепой радостью. — Я им припомню все их статеечки! Увидят, кто прах, а кто звезда!

— От проклятия можно избавиться? — спросила я. Мой хриплый шепот прозвучал пугающе.

Бахман сразу сник.

— Ну можно, конечно, отделять его элементы, — неуверенно произнес он, косясь на Тобби. — Но ни сердце, ни мозг не выдержат полного разделения. Умрете в страшных муках… Мне жаль.

Я понимающе кивнула. Умник Бахман не мог сказать ничего другого в присутствии Тобби.

Значит, работа продолжается.

Меня отвели в ту же комнату на втором этаже, в которой я позавчера провела ночь, и худенькая темноволосая служанка сразу же принялась за работу: помогла надеть сорочку и белье из тонкого белого хлопка, удобно устроила в постели и принесла чашку горячего чая. Чай меня успокоил — теперь, когда боль, наполнявшая тело, потихоньку начала отступать, на душе тоже стало легче.

Разумеется, никакая академия наук Бахману не светит: инквизиция приберет его для собственных исследований, с полным запретом на разглашение информации. Какие уж тут статьи, утирающие носы научному сообществу! Бахман будет трудиться в строжайшей тайне от всех, а я, когда все уляжется, возьму его за бока. Причем так крепко, что не выкрутится.

С этим решением я и заснула — а проснулась от легкого прикосновения к щеке. Разумеется, это был Тобби, кто ж еще. Я решила казаться паинькой, не язвить и быть максимально милой и приветливой. В конце концов, еще неизвестно, чем все закончится.

Как говорят коллеги Сладкой Осоки, чем выделываться, расслабься и получай удовольствие.

— Как спалось? — спросил Тобби с искренней заботой. Если бы я не знала, кто он на самом деле, то была бы сражена: какая деликатность, какая обходительность и доброта!

— Вроде бы неплохо, — ответила я, стараясь придать взгляду сонную расслабленную мягкость. — И голова уже не болит.

Министр понимающе улыбнулся. Я с невольным облегчением отметила, что трубки с пузырящейся жижей удалены, и на нем была рубашка без прорезей. Тобби заметил, куда я смотрю, и сказал:

— Разрешили снять эту дрянь, — в голосе Тобби прозвучало нескрываемое удовольствие, и я спросила:

— Тебе ведь тоже несладко приходится, да?

Некоторое время он пристально смотрел мне в глаза, словно пытался определить уровень моей искренности, а затем ответил:

— Да. В определенной степени — да. Но жалеть меня не надо.

Чего-то в этом роде я и ожидала. Легкая пикировка — прекрасный способ оттянуть неминуемое. Я сейчас с ужасом думала о том, что через несколько минут мы избавимся от одежды.

— А понимать? — поинтересовалась я. — Сочувствовать? Любить?

Во взгляде Тобби появилась туманная задумчивость. Мне показалось, что я дотронулась до того, к чему не имела права прикасаться.

— Для такого, как я, это все вряд ли возможно, — признался Тобби. — Впрочем, не буду отрицать, мне бы этого хотелось.

Я села, подтянув ноги к груди и обхватив колени, словно пыталась закрыться. За окном был вечер, последние лучи солнца придавали яблоневому саду таинственное очарование, и казалось, что его размытые акварельные очертания скрывают что-то сказочное. Впрочем, я уже успела убедиться в том, что на мою долю выпадают исключительно страшные сказки.

Тобби со вздохом забрался на кровать, сел рядом со мной и принялся неторопливо расстегивать рубашку. Я вдруг поймала себя на мысли, что ему тоже не по себе. Но, как показывал мой жизненный опыт, ты совершаешь крупную ошибку, когда пытаешься увидеть человека в своем мучителе.

— Страшно? — поинтересовался Тобби, легонько потянув меня за запястье. В следующую минуту я обнаружила, что он каким-то неуловимым движением уложил меня на кровать и теперь нависает сверху, упираясь руками в скомканные простыни.

— Страшно, — призналась я. — Невыразимо.

— Мне тоже, — ответил Тобби, и было понятно, что он честен.

В конце концов, кому охота умирать? Мало ли, в какую сторону повернет эксперимент Бахмана…

Поцелуй был легким, почти невесомым. Я зажмурилась, не зная, куда деваться, и осознавая, что веду себя до крайности нелепо — какой смысл строить из себя святую невинность после всего, что было. Но я и не притворялась — тело действительно наполнила парализующая тяжесть, делающая меня неуверенной и неловкой.

Это все портило. Мне ведь следовало с веселым смехом запрыгнуть на Тобби и отдаться ему с таким пылом, мастерством и восторгом, что Сладкая Осока побежала бы проситься в ученицы.

Я не могла.

— Пообещай мне одну вещь, — прошептала я, сумев-таки отстраниться от Тобби. Тот серьезно посмотрел на меня и кивнул.

— Обещаю. Какую?

— Не делай мне больно, — проговорила я, чувствуя, как на глаза наползают слезы. Когда-то я об этом просила совсем другого человека — и это кончилось плохо. Так, что хуже не бывает.

— Не сделаю, — с прежней серьезностью ответил Тобби. — Никогда, обещаю.

Должно быть, в его голосе прозвучало нечто, заставившее ослабить хватку ту силу, которая стиснула мое горло и не давала дышать. Я вдруг почувствовала, что в комнате прохладно, что у Тобби очень сильные и горячие ладони, и что моя сорочка и белье давно отправились куда-то на пол.

Мне стало легче — настолько, что я наконец-то смогла податься навстречу Тобби и ответить на его поцелуй. По телу словно волна прошла — сейчас я чувствовала себя живой. Осьминог проклятия, созданный Альфредом, сейчас не имел надо мной власти, и это было настолько упоительное чувство освобождения, что мне захотелось кричать.

Я успела забыть, как это бывает — как накатывает сладкая истома, не омраченная страхом, как тело откликается на чужие прикосновения дрожью нарастающего наслаждения, как охватывает страстное безумие и с губ срывается стон… В прошлый раз я знала, чем все закончится, а сейчас — нет, и это чувство неопределенности будоражило сильнее поцелуев и ласк.

— Страшно? — негромко спросил Тобби, на мгновение оторвавшись от меня.

— Нет, — прошептала я, и в тот же миг он вошел в меня — медленно, осторожно, словно вступая на неизведанную территорию.

Все было так же, как в прошлый раз — и совсем по-другому. Казалось, мы читали мысли друг друга, ловя малейшие оттенки чувств и желаний и тут же исполняя их. Казалось, мир уплывает куда-то, растворяясь в ритмичных пульсирующих движениях — и, когда реальность рассыпалась на части, оглушив меня чистым, беспримесным наслаждением, я обмякла на постели с одной-единственной мыслью: это настолько хорошо, что не может быть правдой.