Черника - Погодин Радий Петрович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/4

Клавдина рука дрожала, и сейчас он боялся только этой дрожи в ее руке, и орал шепотом, и задыхался:

- Не дрожи, пальнешь!

- Иди, - повторила она.

Он пошел. Она пошла следом, но не вплотную - на расстоянии.

- Сука, сука, ишь чего - родного мужа ведет, как бандита. Немка!

По огороду он не пошел - на четвереньках пополз и все пригибался к самой земле. За огородом, на мокром лугу, где возле речушки стояли бани, он тоже полз. Лаву - мосток - перешел, за мостком вплотную ольшаник. Так они подошли к лесу. Солнце плавало в небе, будто яичный желток с краю голубого блюдца, и птицы уже шумели ко сну. Он ругал ее, и ругань его была больная - упречная. Перечислял все, что сделал для нее хорошего и как любил горячо. А она молчала, несла голову на тонкой напряженной шее, и в глазах ее было пустынно.

- Топляк осиновый. Сырость. Уродка. Труха! - кричал он.

Отругавшись, он стал скулить, и просить, и обещать:

- Клавдя, я пойду. Я сам пойду. Ну, испугался маленько. Ну, было дело. А теперь пойду.

- Где ты этот наган взял? - спросила она, переложив наган в другую руку и потряхивая уставшей.

- С убитого лейтенанта снял.

- А зачем же тебе наган, если ты с войны убежал? - Она хотела спросить: "Зачем, если ты родную жену защитить не смог?" - но не спросила, только, стиснув веки, выдавила слезы из глаз, чтобы не заливали, не мешали ей видеть мужнин затылок.

Он закричал снова, срываясь на визг:

- А тебе что? Ты кто, чтобы меня допрашивать?

- Жена.

- А жена, так пусти. Брось револьвер. Я сам пойду. Я к своим пробираться буду. - Он бросал на нее быстрые взгляды через плечо, и сами глаза, в которых сквозь злобную униженность горел страх, были уже не глазами, потому что не видели уже ничего вокруг, кроме опасности.

Она подумала: "Нету у тебя своих". В ее разорванной в клочья памяти прорисовался сын Пашка - небось ходит сейчас в пустой избе один или на кровать залез и ревет без матери. Она кусала губы, чтобы тоже не пуститься в рев, поджимала локоть руки, держащей наган, к боку, чтобы не дрожала она. Из недавней памяти представилась ей дорога и последний перед приходом немцев уходящий красноармеец. Большой, с плечами, как туго набитые зерном мешки, с большой скуластой головой, коротко стриженной и потому, наверно, похожей на камень-валун. Шел этот красноармеец не лесом, не полем, шел один на дороге, опираясь на ручной пулемет с разбитым прикладом, как на железную клюку. Шел, опустив голову, воды у крестьянок не спрашивал - что просить, когда кругом, оглянись, - озера, да речка, да чистые ручьи. По шагу, по складу напомнил он ей мужа. Она было бросилась в избу, чтобы хлеба ему предложить, напоить молоком, но из-за леса за спиной у солдата вылетел мотоцикл. Солдат услышал треск, обернулся, постоял, глядя на спешащий к нему мотоцикл, и пошел ему встречь. "Немцы!" - она догадалась. Хотела крикнуть: "Беги!" Угадала: "Не побежит". Мотоцикл замедлил ход, но все еще быстро катил на него. Немец в коляске навел ему в грудь автомат и что-то кричал, видать, приказывал: "Руки кверху". Солдат приподнял руки и вдруг - она не заметила, как это случилось, - опрокинул летящий на него мотоцикл. Крик у нее в горле застрял. А он, как саблей, крошил разбитым своим пулеметом выпавших на землю немцев. И пошел потом полем, напрямик к лесу, не уменьшаясь в размерах, а как бы вырастая и вызревая в громадную тучу.

И гроза ударила, не замеченная зачарованной Клавдией.

Дальний лес, сырой и лохматый. Сюда по весне плывет половодье, заливает бочаги водой, остающейся в них на все лето, - это заморный лес, страшный для рыбы, потому что рыба идет сюда вместе с водой и икру здесь мечет и некоторая, не успев уплыть, остается помирать в бочагах. Весь июнь здесь можно рыбу ловить прямо юбкой. Сейчас оставшаяся рыба плавает в бочагах кверху брюхом. Только в одном бочаге, почти что озерке, проживает саженная щука с плоским зеленым черепом. Щука подходит к берегу и стоит бревном, глядя вверх, и в глазах у нее голод.

В заморном лесу черники тьма и гоноболи.

Они шли по чернике. Муж широко разводил ветки, стараясь отпустить их так, чтобы они хлестанули жену по глазам.

- Ты чего хочешь? - говорил он. - Убить меня хочешь?

- Убить, - сказала она.

Он повернулся круто - бросился на нее. Она остановила его, выстрелив. Он упал на колени и захрипел:

- По какому праву? Нет у тебя правов человека судить.

- Другого кого - нету! - крикнула она. - А тебя есть. - Она навела на него наган.

- Стерва! - закричал он. - Дай хоть черники поесть!

Она ждала - он собирал чернику горстями и запихивал ее в рот. И лицо и руки у него стали синими, губы черными, только в глазах не было цвета.

- Пусти, Клавдя. Я уйду. Скроюсь я. Клавдя, кровь течет, ослаб я... Он уже машинально и без разбора сгребал чернику с кустов и запихивал ее в рот вместе с листьями.

Черника в сыром лесу была серой. И зелень черничная была серой. И сам лес был серым.

- Как же быть, Клавдя? - спросил он ее. - Что же будет-то, Клавдя?

Наверно, от этого вопроса, который она должна была бы задать ему, а не он ей, наверно, от крови, серым пятном расплывшейся по его гимнастерке, обрушилась на нее вся осознанная вмиг тяжесть и вся ответственность дальнейшей ее судьбы. Наган щелкнул сухо, будто подломился уже надтреснутый и уже подгнивший сук.

- Слабая я... - сказала Клавдя пустым голосом. - Слабая...

Она подошла к бочагу, где мокрым бревном лежала саженная щука. Клавдя смотрела в щучьи глаза, и ее клонило вперед - в воду. В покой. В забвение.

- Слабая я, - прошептала она еще раз вдруг окровавившимися губами.

Щука, шевельнув хвостом, подплыла ближе. Морда ее оказалась у самых Клавдиных ног. Клавдя вскрикнула и попятилась в естественном страхе. Наган вывалился из ее ослабевших пальцев и круто пошел тонуть, вильнув возле щучьего носа.

Щука хвостом ударила, и больше не было звуков.

...Лес забагрянился, потом почернел - ночь упала, будто закрылись перед Клавдией все двери. Она толкалась в стволы деревьев, оступалась и падала, и не было лесу конца.

Когда утро наползло на нее, когда солнце осветило ее глаза, Клавдя увидела себя стоящей на развилке дорог неподалеку от своей деревни. Четыре красноармейца, усталые и небритые, маскировали ольховыми ветками небольшую пушку. Клавдя глядела на них и не двигалась с места, пока один, молодой, почти мальчик, не подошел к ней и не сказал:

- В деревню ступайте. Этой ночью мы немца из деревни выбили. Теперь не опасно...

Клавдя почувствовала, что в руке она что-то держит. Посмотрела черника, набранная в косынку. Когда набрала и зачем?

- Черника, - сказала она солдату. - Поешь... Муж мой тоже на фронте воюет.

Солдат улыбнулся ей, утвердительно кивнул: мол, конечно, а как же. Эта его уверенность высветлила Клавдю изнутри, она представила мужа идущим по дороге войны - удаляясь, он не уменьшался, а как бы вырастал до размеров великого.

- Для сына, - сказала она. - Для моего Пашки.

• Предыдущая
• 4/4