Часослов - Рильке Райнер Мария - Страница 7

начат.

Ты должен слышать плач - они ведь плачут.

Ищу Тебя затем, что каждый миг

они проходят мимо. Вижу их.

Кого ж искать иначе? Кто велик?

Кто ночь своею теменью затмит?

Единственный, кто без лампады бдит,

не ощущая страха. Он темней,

глубокий, чем я мог бы объяснить.

Деревьями растет Он меж камней

и, может быть,

Он - аромат, струящийся ко мне

из-под земли.

x x x

Предвечный, Ты открылся мне теперь.

Люблю Тебя, как будто мной рожден.

Люблю, как будто Ты - мой старший сын,

покинувший меня, взойдя на трон,

где у подножья мир - как миг один.

А я остался здесь - седой старик,

не понимая больше ничего,

не разумея тех вещей язык,

которым отдал сына своего.

Дрожу, мой Сын, - зайдет Твоя звезда,

Твою судьбу развозят корабли;

вернись ко мне, вернись скорей сюда

со всех концов, со всех морей земли.

Во времени трепещущий, как лист,

порой дрожу от страха: Ты убит.

Но вот приходит весть: евангелист

о вечности Твоей везде трубит.

Пусть я отец - Ты, Сыне, перегнал:

стал, чем я был, и, чем я не был, стал,

и то, чего не смел я, воплотил.

Ты - будущее, Ты девятый вал,

утроба, возвращение; финал...

x x x

Не богохульство слышится в мольбе:

как будто в старых книгах я прочел,

что мы с Тобой срослись - как ветвь и ствол.

Люблю Тебя. Хочу служить Тебе.

Отцов не любят. Сын всегда суров,

когда, как Ты, покинув отчий кров,

от старца твердой поступью уйдет.

Напутствие отцовское кладет

Он в книгу, не раскрыв ее в пути.

Спешит уйти, водой спешит излиться

из сердца, где тоска по нем теснится.

Отец - в минувшем, он уже не здесь,

он весь ушел в былые времена:

смешные жесты, старческая спесь,

трясущиеся руки, седина...

И будь он хоть героем в давний год,

он только лист, и ветвь его стряхнет.

x x x

Его забота - хуже страшных снов,

и нежный голос - камня тяжелей.

Как можем мы постигнуть смысл речей,

не разбирая половины слов?

Великий театр наполовину пуст;

меж Ним и нами шум провел черту:

мы видим только очерк Божьих уст,

слова и слоги тают на лету.

Его найти не можем мы нигде,

хотя любовь, как слезы, бьет из глаз;

и только смерть приняв на той звезде,

где жили мы, - откроем: жил средь нас.

Ты Отче наш. Но разве должен так

я обратиться?

То означало б - отступиться.

Ты Сын мой. Страшно ошибиться,

но Сына я признаю в тот же миг:

пусть постарел Он, пусть седой старик.

x x x

Глаза мне выжги - я Тебя узрю.

Расплющь мне уши - я Тебя услышу.

Без ног пойду к небесному царю.

Лишившись рта, взывать не стану тише.

Сломай мне руки - обовью

восторгом сердца, как руками,

а сердце Ты мое останови

забьется мозг, и если бросишь пламя

мне в мозг - я понесу Тебя в крови.

x x x

Моя душа теперь - Твоя жена.

В чужом краю живет она, как Руфь,

и целый день Твои колосья жнет

служанка, и служанкам придана.

Но к ночи наряжается она,

и вот, когда наступит тишина,

умыта, хороша, умащена

(уснули все), - она к Тебе придет.

И если ночью Ты проснешься вдруг

и спросишь: Кто? - В ответ: служанка Руфь.

Покрой крылом свою служанку Руфь.

Твоя по праву...

И спит моя душа не у подруг

у ног Твоих, теплом Твоим пьяна.

Она как Руфь. Она Твоя жена.

x x x

Твое по праву.

Сыновья приходят,

ведь отцы уходят,

и, сын, цветешь

твое по праву:

x x x

И Ты возьмешь

цветущий сад былого и красу

распавшихся небес.

Росу из тысяч суток,

посланье света - сплошь из милых шуток.

весенний караван веселых уток

и лето на поляне и в лесу.

Возьмешь Ты осень, пышною завесой

лежащую на памяти поэта,

и зиму, выходящую из леса

сироткою задолго до рассвета.

Венецию возьмешь, Казань и Рим,

собор пизанский сделаешь своим,

Флоренцию, и Лавру, и Сибирь,

и спрятанный под землю монастырь

под Киевом, цветущим и зеленым,

возьмешь Москву с первопрестольным звоном,

и звукам всем - фанфарам, скрипкам, стонам

твоими быть, и песням, устремленным

к тебе, о Боже, вспыхнуть, как алмаз.

Лишь для Тебя поэты каждый час,

перебирая темные виденья,

картины ищут, образы, сравненья,

хоть брызжет одиночество из глаз...

И живописцы на старинный лад

непреходящим мир запечатлят,

который преходящим создал Ты:

все станет вечным. Женские черты

так в Моне Лизе встарь воплощены,

что новый век не ждет иной жены,

единственную - эту - возлюбя.

Творящий дорастает до Тебя:

он хочет вечность. Камню перед Ним

велит быть вечным. - Значит, быть Твоим!

Идут к Тебе - пускай путем кружным

и любящие. Вечность им не в пору,

но поцелуи разомкнут затворы

безликих уст, не ведавших улыбки...

Они прославят страсть - и без ошибки

страданье распознают: сколько муки

в счастливом смехе, словно в час разлуки

тоска, очнувшись, простирает руки

и плачет, плачет на чужой груди...

Они умрут, испив свою отраву,

так ничего понять и не сумеют,

но, может, на земле детей оставят.

И в них та жизнь листвой зазеленеет,

и станет та любовь Твоей по праву,

которую сейчас, слепые, славят.

Так вещи ливнем хлынули к Тебе.

Спешит, переливаясь постоянно,

текущая вода за край фонтана,

как пряди, растрепавшись поневоле,

так переполнятся Твои юдоли,

когда вослед вещам прольется мысль.

x x x

Среди Твоих рабов - я самый робкий,

я в мир гляжу из узкого окна

и понимаю только неторопкий

закон вещей, а жизнь людей темна.

Но дерзостью моей не посчитай

и гневным светом из очей не брызни,

когда, переступая через край,

скажу: мы все ведем чужие жизни.

Случайны судьбы, лица, дни, заботы,

сомненья, страхи, мелкие щедроты,

все перепутано, подменено

мы только маски, лиц нам не дано.

Я думаю, сокровища лежат

на кладбищах, где жизни без отрады

таят никем не найденные клады

доспехи, и короны, и наряды

никто не надевает свой наряд,

подняться бы, заговорить им надо,

но не восстанут, не заговорят.

И вечером, когда в груди теснится

мечта уйти неведомо куда,

я знаю: все пути ведут туда,

где мертвое сокровище таится.

Там нет деревьев, местность там ровна,

и лишь одна высокая стена

окружит это место, как темницу;

но вся она - тяжелые ворота,

ряды решеток без числа и счета,

но вся она людьми возведена.

x x x

И все-таки, хоть наша жизнь течет

тесна и ненавистна нам самим,

есть чудо - мы его не объясним,

но чувствуем: _любая жизнь живет_.

Живет, но кто? Не вещи ли живут

несыгранной мелодией минут,

как в тело арфы, втиснуты в закат?

Не ветры ли, что над рекой шумят?

Деревья ли в своей осенней дрожи?

Одни цветы, а может, травы тоже?

Живет, быть может, тихо старясь, сад?

Иль птицы, что загадочно летят,

иль звери, что бегут? Живет, но кто же?

А может быть, Ты Сам живешь, о Боже?

x x x

Ты, старец, держишь не державу,

а молот в жилистой руке.

Ты сам, кузнец, - глухой и ржавый,

как корка жара на бруске.

Ты песня лет, Ты Боже правый,

Ты трудишься невдалеке.

Воскресный отдых позабыт.

Неважно, купят иль не купят,