Меч князя Буй-тура (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 35

Курская и трубчевская княгиня Ольга Глебовна, как проводила любимого супруга в солнечные апрельские дни из Трубчевска в Курск и далее, в Поле, на встречу с братом и племянниками, идущими другим путем-дорогой, так сама вскоре и засобиралась в этот град. Чтобы, находясь в Курске, быть поближе к милому князю. Чтобы с малыми детьми да молитвами ожидать его возвращения из похода.

«Оставайся, голубушка, в Трубчевске, — не раз советовал Всеволод Святославич заботливо, перед тем как уйти с дружиною в Степь. — Мне за тебя, радость моя, и сынов малых так спокойнее будет. Курск-то окраинный град, на порубежье со Степью стоит. И тут всякое случиться может…»

«Нет, любимый мой, — мягко отказывала она супругу, — здесь не останусь, буду в Курске дожидаться твоего возвращения. Из Курска на сотню верст, а то и более, ближе к тебе буду. А чтобы думы обо мне тебе душу не тревожили, не бередили, как дожди землю в непогоду, обещаю оберегаться. Не только курский детинец с запертыми вратами держать, но и весь град. За стражей лично следить буду — не забалует. К тому же Курск — крепкий град: ты же его укреплял! А до тебя — батюшка твой и братец Олег покойный. Царство небесное им, — перекрестилась мелким крестом. — А еще твои куряне, как сам говорил, народ верный, бывалый, с рождения к ратному делу привычен. Не пропаду».

Держа слово, после проводов князя с дружиной, а провожать вышел и стар и млад, перебралась в Курск. И град сей, как обещала князю, был переведен, почитай, на осадное положение: пешая городская стража, состоящая из посадского вольного люда, владеющего оружием — копьем да луками, топорами да палицами, а некоторые и мечами — несла службу денно и нощно.

Посменно на всех вратах, ведущих в град как со стороны Ольгова и Рыльска, так и со стороны града Ратска стояли куряне-ратники. И само собой — в детинце.

Наиболее высокой постройкой в Курске был, конечно, княжеский терем, срубленный из толстых дубовых плах, для пущей крепости долгое время мореных в воде, укрытый со всех сторон крепостной стеной детинца, также построенной из дубовых плах. Даже курские церкви, а их только на территории детинца было две, причем одна каменная, а на посаде — так целый пяток — были маковками своими ниже княжеского терема. Его шпиль, увенчанный для красоты выкованным из медного листа изображением петуха, с незапамятных времен у северян любимой богами птицы, хранителя домашнего очага, благополучия и оберегателя от всякой нечисти, задевал за облака. Любая нечисть, какой бы она ни была темной и страшной, с третьим пением петухов, оглашавших наступление рассвета, немедленно улетучивалась, уносясь из мира яви в мир нави.

Под шпилем, на третьем ярусе терема, имелась крохотная комнатушка с малыми окошками-бойницами на двух-трех человек, которые могли разместиться разве что стоя. Вот через эти окошки дворцовые служивые люди, в основном отроки, поочередно как днем, так и ночью постоянно вели наблюдение за долиной Тускура, откуда мог появиться степной ворог. О приближении степняков днем могли сообщить дымовые сигналы сторожевых вышек, вынесенных на многие версты вперед, а в ночную пору костры на этих вышках.

Кроме этого, ежедневно за Тускур и Семь, а также на дороги, ведущие к граду, отправлялись конные сторожи. Часто с заводными лошадьми. С одной из сторож постоянно отправлялся сын Святослав — княжичу было время привыкать к походной воинской жизни. Так почему же не воспользоваться случаем, приставив к нему опытного пестуна-наставника?!

«К чему такая строгость, матушка-княгиня? — сетовал курский посадник Яровит, убеленный годами и щедро украшенный шрамами, сменивший по решению Всеволода прежнего, ставленного еще князем Олегом, но попросившегося на покой Власа Мошну. — Степь спокойна, ни одного сторожевого дымка не видать. Пусть бы гридни да кмети наши передохнули малость — чего зря дни и ночи у врат столбами торчать, народ честной пугать. Да и сынов бы своих, княжичей Святослава Всеволодовича да Андрея Всеволодовича, поберегла. Почитай, отроки еще, одному и десяти нет, а другому и того меньше…»

«Пусть, посадник, лучше кмети у врат, неся дозор, торчат, чем наши головы на вражеских копьях из-за нашего же небреженья, — отвечала строго и назидательно, словно перед ней был не сивогривый вой, а младень-несмышленыш. — А княжичам сие дело полезно — пусть измальства привыкают к ратной стезе, им дружины водить и за землю нашу ратоборствовать. Княгиня киевская Ольга Святая, мстя за убиенного Игоря, четырехлетнего Святослава на древлян водила, и тот, метнув копье, началу сражения сигнал дал. Наши же со Всеволодом постарше будут, так чего же им за бабьи подолы держаться. А так и сами при серьезном деле, и нерадивым стражам укор».

Первенцу, княжичу Святославу, действительно шел только десятый годок. Родился он под осень на шестой год после свадьбы. До этого как-то Бог детей все не давал да не давал. Но после рождения Святослава все обладилось: через два года появился на свет божий Андрей, а через три — и Игорь. Подумывали с князем и о четвертом сыне, и о дочерях. Впрочем, известно: человек полагает, а Бог располагает…

Сватовство же и свадьба ее с Всеволодом Святославичем Курским и Трубчевским, славным представителей Ольговичей, постоянно соперничавших с Мономашичами, к которому принадлежала она, состоялась еще при жизни батюшки Глеба Юрьевича, великого князя киевского, в 1171 году по рождеству Христову или в лето 6679 от сотворения мира. Ей тогда шел семнадцатый годок, а ее суженому — восемнадцатый. Она, уже изрядно засидевшаяся «в девках», как перешептывались между собой досужие девки-служанки да челядинки, с пшеничными косами до пят, с огромными, словно плошки, голубыми глазами, была стеснительна и тиха. А князь Всеволод — высок, строен, широкоплеч, с пышной копной вьющихся русых волос, остроглаз и горделив собой — настоящий витязь из сказов гусляров.

Как увидела, так и обомлела: вот она, судьба моя! И уже не помнила ни свадьбы — говорили, что была необычно веселой и шумной, ни батюшки с мачехой Манефой Изяславной (родная матушка умерла во время ее родов), ни милых братцев Владимира и Изяслава, ни пира — столы ломились от яств и пития, ни происходящего потом. Сердце девичье билось в груди пойманной птахой и горело так, что языки его пламени явно проступали не только на ланитах, но и на челе, и на всем теле. А до трепещущих персей и дотронуться было опасно — так полыхали жаром, что, того и гляди, парчовые наряды набухшими сосцами прожгут.

В тот же год страстно обожаемый ею батюшка, Глеб Юрьевич, много повидавший и много претерпевший от недругов, умер в Киеве. Поговаривали, что к его смерти приложили руку киевские бояре, особенно Григорий Хотович, часто посещавший Царьград и познавший там тайны зелья, сводящего честных христиан в могилу. Но слухи — они и есть слухи…

Впрочем, из-за этих слухов, спустя два года, произошла распря между новым великим киевским князем Романом Ростиславичем, зятем северских князей, и Андреем Юрьевичем Боголюбским. Боголюбский требовал выдачи ему во Владимир для суда и казни Хотовича с десятком прочих бояр, а князь Роман их не выдавал, считая слухи оговором.

Покладистый, не желавший лишних ссор и распрей, больше радеющий об устроении промыслов разных да школ с учеными людьми, да церквей и храмов, Роман Ростиславич вынужден был покинуть киевский престол. Сделал он это к огорчению своих родных братьев Рюрика, Давыда и Мстислава, а также северских князей Олега, Игоря и ее супруга Всеволода, давно перероднившихся с Ростиславичами. В Киеве стал княжить брат Андрея, Михаил Юрьевич, доводившийся Глебовичам, как и Юрьевичам, дядей.

Михаил Юрьевич, в ту пору княживший в Торческе на Роси, в Киев по какой-то причине не торопился, вручив его младшему брату Всеволоду и племяннику Ярополку Мстиславичу. Ростиславичи, поддержанные в своих требованиях Олегом Святославичем Северским, Игорем Путивльским и Всеволодом Святославичем, взывали к справедливости, направляя Андрею Боголюбскому грамотки, но тот оставлял их жалобы без внимания и ответа.