Хранительница. Памятью проклятые (СИ) - Огинская Купава - Страница 5

— Чего?

— Я за тобой весь год присматривал, — он чем-то очень гордился, но я все никак не могла понять чем, — ждал, вспомнишь ты про нас или нет. Ты не вспомнила.

— А сюда зачем приперся? — от моих неосторожных движений в коробке что-то хрупко зазвенело.

— Говорю же, решил сам завершить ритуал, раз уж ты оказалась такой упрямой, не искать же нового хранителя. Да и потом, меня, знаешь ли, еще никто по морде тапком не бил. Это было неожиданно и непривычно.

— Не била я тебя никаким тапком! — звон в коробке усилился, а я вспомнила полутемный подъезд, холодную стену, ноющий бок, с которого потом почти месяц сходил страшный синяк и прижавшего уши к голове пса. Голос почему-то сел. — Это был кроссовок…, но я же песика…

В коробке что-то взорвалось. Я вздрогнула и отшвырнула ее в сторону.

— Это что было.

— Это была сфера, — потерев руки, Глеб уверенно уселся за стол, — ты теперь хранительница. А я не песик, я оборотень.

Медленно осев на пол, я неверяще смотрела на психа-оборотня, накладывавшего в тарелку салат. Тот самый салат в виде собаки, который я не успела сфотографировать.

Раньше я не верила во все эти суеверия. И лишь отмахивалась, когда говорили, что как новый год встретишь, так его и проведешь.

Теперь верила.

Этот год я встретила в сумасшедшей обстановке и проводила так же.

И мне уже было страшно даже представить, что новый год мне готовил…

Во что я ввязалась? За что?

— Лесь, а ты чего на полу расселась? Вставай. Замерзнешь, — забеспокоился Глеб, выбираясь из-за стола, чтобы помочь мне подняться, — давай-ка. Сейчас Новый Год встретим, а потом к Богдану и Крис поедем. Она тебя давно повидать хотела, но не решалась. Ты, кстати, куда переедешь, в квартиру Евгения Федоровича? Или ко мне? Ты имей в виду, лучше ко мне. Там мне тебя защищать удобней будет.

— Чего?

— Ну, ты же теперь хранитель, и пока не научишься пользоваться даром тебя нужно защищать.

Он говорил что-то еще, кажется, даже хвалил мои кулинарные способности. Я не слушала.

Я пыталась понять, за что мне все это? Когда в прошлом году я загадывала изменения в жизни к лучшему, я же к лучшему просила! А не вот это вот.

Так за что меня так-то?

— С новым годом, Лесенька, — пробормотала я, следя за тем, как Глеб щедро накладывает в мою тарелку один салат за другим.

С Новым Годом…

Несработавший будильник — первый шаг техники к завоеванию человечества.

И это я совершенно серьезно.

Сбой всего одного девайса может превратить спокойную и размеренную жизнь в клубок хаоса, паники и неверных решений… И быть бы мне жертвой, застрявшей в эпицентре этой истеричной катастрофы, если бы не мой страх и ужас, самый бесчеловечный человек и самый человечный нелюдь из мне известных, и, в общем-то, та еще собака — личный защитник, Глеб.

Он неустанно и исправно будил меня каждый раз, стоило только будильнику дать осечку. И этот дождливый весенний день исключением не стал.

— Подъем! — рявкнул Глеб, резким движением сдернув с меня одеяло, вырывая из теплого уютного мира снов в эту холодную, полную страданий и лишений реальность.

Конкретно за этот экстремальный способ побудки я и ненавидела свой будильник особой, изматывающей ненавистью. Стоило только электропаразиту не сработать в назначенный срок, как для меня наступали сложные времена. Не катастрофичные, конечно, что ценно, просто очень неприятные.

— Сострадание — добродетель, — простонала я, пытаясь забраться под подушку.

— У тебя сегодня встреча с дипломным руководителем, — мрачно заметил Глеб, — я уже слышу, как Таисия Карбековна набирает твой номер.

— И что? Не на тебя же она будет орать, — подушку у меня отняли, пришлось прикрываться руками, всячески стараясь оттянуть неминуемое. В комнате было до печального холодно, на улице еще холоднее, к тому же шел дождь, а в кроватке было так хорошо, так тепло и уютно… пока не пришел мой личный сложный случай и не испортил такое чудесное утро.

— Не на меня, — согласился деспот и тиран, примеряясь к моей ноге. Знаем, проходили: если я сейчас же не образумлюсь и не поднимусь сама, бодрая и веселая, готовая делать дела, то меня за ногу утащат в ванную, по пути пересчитав моим телом все дверные порожки, и забросят под ледяной душ, — но слушать мелодию, которую ты поставила на ее звонок, у меня нет настроения.

Сегодня нежелание вылезать из-под одеяла было каким-то особенно острым. Мысль о том, что сейчас придется пережидать этот отчаянный утренний озноб, ежиться от холода, так как отопление в домах уже отключили, а нормальную погоду на улице включить почему-то забыли, была просто невыносима. Опять предстояло спускаться по лестнице с четвертого этажа в темноте, ругаясь на идиотов, выкрутивших три из пяти лампочек на моем пути, и поминать тихим злым словом сломанный лифт. Снова сломанный… или еще сломанный? Кто знает?

На моей памяти, все четыре месяца, что я жила в этом районе, в этом подъезде и в этой квартире, лифт был стабильно недоступен. И картонка со скупой надписью «Не работает» давно успела обтрепаться, и жители с верхних этажей устали ругаться, с безнадежной тоской считая лестничные пролеты, что им предстояло преодолеть.

— Поставь на беззвучный, — посоветовала я, подтягивая колени к груди, в наивной жажде чуда надеясь на то, что меня сейчас просто оставят в покое и дадут хоть немного полежать, — ну еще десять минуточек, ну пожалуйста.

— Леся, — угрожающе протянули прямо надо мной, — не заставляй меня применять крайние меры.

Я и сама очень не хотела, чтобы он применял ко мне эти свои крайние меры. Только не когда на термометре плюс шестнадцать, и это температура в квартире. Нет, нет и нет.

— Поняла я, уже встаю, — сказала и сама себе не поверила. Глеб не поверил тоже и упрямо остался стоять на месте, дожидаясь, когда я встану. Или не встану, и меня таки потащат в ванную топиться в ледяной воде.

Словно назло Глебу телефон завибрировал на кровати, задергался, выползая из-под подушки, мелодия набирала силу, становясь все громче и требовательнее. Та самая, так нелюбимая моим чувствительным мучителем — заунывные кошачьи завывания.

— Сглазил, — в сердцах выдохнула я, подскочив на кровати, зачем-то приглаживая волосы и одергивая футболку. Будто бы она могла меня увидеть… Впрочем, иногда мне казалось, что Таисия Карбековна совсем не человек, и ничто нечеловеческое ей не чуждо.

— Отвечай скорее, — прорычал Глеб, болезненно морщась. При каждом дерзком «мяу» он невольно вздрагивал, глухо порыкивая.

— Слушаю! — бодро рявкнула я в трубку, с ужасом ожидая услышать что-нибудь вроде: «Алеся, мне приснился вещий сон, разбор твоей дипломной работы должен пройти вот прямо сейчас! Чтобы через пять минут была в моем кабинете».

— Алесенька, — прошептали в трубку трудноузнаваемым голосом, — я приболела, боюсь, сегодня мы не сможем поработать над твоим дипломом.

— Дааа, я все понимаааю, — проблеяла тихо, не веря в такую удачу, — поправляйтесь.

Это был просто подарок судьбы. Диплом мой был уже две недели как совершенно готов. Он был прекрасен, просто идеален, чудесно-сказочен и уникален. В нем уже нечего было доделывать, но Таисия Карбековна верила, что нет предела совершенству, и упрямо пытала меня, и выжимала невыжимаемое из моего диплома.

Но сегодня, кажется, свершилось чудо, и меня ненадолго оставили в покое. Какая радость.

Сбросив вызов, я медленно протянула руку с растопыренной пятерней. Сжав и разжав кулачки несколько раз, властно потребовала:

— Подушку верни.

— Лесь…

— И одеяло.

— Леся…

— Ничего не знаю, пытки отменяются, я буду спать.

— Не думаю.

И вот вопрос: можно ли назвать меня оптимисткой, если я не почувствовала в этой фразе угрозы?

Раньше я думала, что люблю собак… хотя нет, не так: раньше я обожала собак. А потом познакомилась с Глебом, и любовь моя постепенно угасла. Теперь я считала себя заядлой кошатницей и стороной обходила даже дворняг. Даже самых мелких.