Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод - Страница 52

Тот немедленно проснулся и вскочил.

— Сейчас же скачи в склады «Грузолес». Там вправо, возле сторожки, увидишь синий сарай с большим замком. Сбей замок. В сарае, чую, машины. А за сокрытие народных ценностей конфискуешь и другие. Возьмешь с собой команду.

Типография газеты просила у СКВО бумаги.

— Откуда у нас бумага? Где ее контролеру искать? Это не снаряды, — говорил типографщикам Пархоменко.

Но, читая просьбу рабочих, похожую на воззвание, нельзя было не согласиться, что бумага важна не меньше, чем снаряды. И Пархоменко придумал, у кого найти бумагу.

«…Необходимо добыть крепкого коня для формирующихся частей…» А где? За коней держатся, как за жизнь, и овес и сено чуть ли не дороже хлеба. «Где ходят кони? Где? Где ходят кони?» — думал непрерывно Пархоменко.

Одеяло, серое, пробитое молью так, что в щели видны были звезды, висело неподвижно. На балкон, не то выше, не то ниже окна, вышли двое. Это заведующий оперативным отделом луганчанин Чугунов — молодой, очень красивый, лихой песенник. К нему с тем же поездом, что и комиссия, приехала жена. Оба они счастливо воркуют, целуются. «Прекрасно, пускай целуются, — думает Пархоменко, — но где же ходят кони?» Он откладывает бумагу с требованием коней и читает другую.

Отдел гражданского управления жалуется, что поступает много заявлений на разрешение спиртных напитков от разных ответственных товарищей, в том числе от работников штаба СКВО. Задержана бывшая гимназистка царицынской гимназии Казакова и ее подруга Аркатова. Они пытались получить несколько бутылок коньяку для чествования приезжающей комиссии…

…в больнице зарегистрировано два случая холеры у прибывших с низовьев Волги в штаб СКВО…

…директор эвакуированного из Ковно епархиального женского училища, намереваясь открыть его действия, спрашивает мнение СКВО о г-не Н. Г. Овцеве, предлагающем свои услуги в качестве преподавателя истории…

— Историю? Это он может, — рассмеялся Пархоменко, и вдруг он вспомнил огромный луг, пастухов с котомками. Это было возле Волги, недавно. Пастухи спрашивали, как пройти на Царицын. Их рассчитали богатые немецкие колонисты, которые хотят перегнать табуны своих коней на Дон: там, как говорят, платят чистым золотом.

Пархоменко стало весело. Он знал, как ответить на требование. Конь найдется! А чтобы колонисты не переправили табунов на этот берег Волги, хорошо бы сжечь паромы. Вплавь переплывут?

Пусть-ка попробуют!

И Пархоменко с удовольствием прочел резолюцию, неизвестно зачем попавшую к нему:

«Царицынский совет делегатов увечных воинов, представителей Волги, Камы, Урала и Сибири, являясь выразителем воли обездоленных и искалеченных правительствами Романова и Керенского и иже с ним, алчным, полным ненависти капиталом, заявляет, что лучше умрет, чем будет холуем и приспешником буржуазии, и поэтому кричит врагам народной власти: „Прочь с дороги, прочь от Волги!“».

— Правильно написана, — сказал Пархоменко и положил резолюцию: «В газету».

Под утро, так и не досмотрев до конца груды бумаг, он подвернул лампу и подошел к окну, чтобы посмотреть, нельзя ли уже работать при утреннем свете. Едва он откинул одеяло, как на него пахнуло такой оглушительной и емкой свежестью, что зарябило и защемило в глазах. Стена противоположного дома, деревья возле нее, медные ручки дверей, ставни — все было покрыто прохладной пронимающей розовой росой. Пархоменко вернулся к столу. Свет лампы казался теперь каким-то сорным. Пархоменко закрутил фитиль, дунул и, сейчас же опустившись на стул, уронив руки на бумаги, заснул.

Ему то снился Дон, омуты, течение, дающее колено; то лежащее под его рукой сообщение о том, что в здании гимназии состоялось заседание совета распорядителей кружка четырехклассников, постановившее свергнуть Советскую власть в Царицыне, и он видел ремни гимназистов с бляхами, широкие их фуражки с белыми значками; то перед ним вставали часовщики и ювелиры, желающие работать в коммунистических мастерских, но при одном условии: им непременно надо выдать пулемет и патроны, иначе они боятся грабителей, потому что из камеры мирового судьи убежал грабитель и убийца Пашка Беженец: то он видел этого Пашку, которого поймали грузчики на пристани, тут же судили, приговорили к потоплению, и двое темных несознательных людей даже уже привязали ему камень на шею, и, не будь здесь двух командиров из СКВО, конец бы этому Пашке… зеленой рубашке… дети играют в догоняшки… тоже в зеленых рубашках…

Вошли ординарцы: Вася Гайворон и Алеша Увалка. Этот Алеша, которого Пархоменко увидел впервые, когда Ламычев встречал свою дочь у ручья, как увязался с ним тогда, так и не отставал, пока Пархоменко не взял его к себе. Он и у вагона стоял, и у коня, и у седла, и все говорил: «Возьмите, Александр Яковлевич, в ординарцы, не пожалеете. Ничего, что шестнадцать лет, и в шестьдесят человек дураком может быть». Эти ординарцы, которых теперь было уже человек двадцать, слегка утомляли Пархоменко. Как-то получилось, что парни все выбрались один горячей другого, и если в степи можно было это терпеть, то в городе они иногда поднимали такой шум и крик, что Пархоменко вылетал к ним и кричал:

— Распущу! Обозами заставлю командовать!

— Ваши же приказания исполняем, Александр Яковлевич, — говорил, сияя юными глазами, Алеша, которого теперь из почтения все уже называли не Увалка, а Сувалки, почему-то по имени местности, где в империалистическую войну происходили горячие бои. — Машина — и та скрипит, а мы ведь люди. Вы посмотрите, город мы защищаем с такой яростью, а они еще не хотят исполнять наших приказаний…

Этот шестнадцатилетний конопатый и широкоскулый Алеша обладал большим запасом язвительности, так что все слушавшие его говорили: «Ну, и черт же из тебя вырастет к тридцати годам». Даже на гармонике он играл язвительно и плясал так, как будто хотел просверлить землю, а в ту атмосферу обожания и влюбленности в Пархоменко, которая была среди его ординарцев, он вносил какую-то удивительно свежую морозную нотку мужества. За это ему прощалось многое, и даже Вася Гайворон, который не любил пляски, называл Алешу «тетеревом»: сравнение с птицей было в устах его высшей похвалой.

Несколько дней тому назад Вася Гайворон женился на Лизе Ламычевой. Так как была сильная жара, то свадьбу справляли во дворе, и любопытные висели на заборах, никак не веря, что красные командиры удивительной Ворошиловской армии пьют на свадьбе морковный чай, а не водку.

— Дай-ка мне из этого стакана попробовать, — стонал на заборе какой-то сизый старик-пьяница, и когда ему подносили стакан чаю, он отхлебывал и плевался: — И верно, чай! Нет, ты вон дай из того. — И когда давали и из того, то он говорил: — Да вы что, не люди? Да вы, наверно, и не большевики? Я так понимаю: большевик должен быть человек компанейский!

Васе Гайворону всегда казалось, что люди мало торопятся, что живут они чересчур медленно, он и птиц-то, наверно, любил потому, что те спят не больше трех часов в сутки и все летают. Он полагал, что люди многое забывают, и поэтому он любил напоминать людям о том, что они и без него великолепно помнили, и так как Лиза собиралась, закончив свои лазаретные дела в городе, уехать к отцу на фронт, то он затосковал, пришел к ней и сказал: «Забудешь ты меня, Лиза. И не только я, и Александр Яковлевич так думает». Лиза рассмеялась и ответила, что тогда надо венчаться…

Сейчас и Вася Гайворон и Алеша Увалка вернулись с «ламычевского фронта» (каждый отряд тогда свое местопребывание называл не иначе как «фронт»). Лица у них были напряженные, видимо они нюхом узнали, что Ворошилов, находящийся на южной стороне, вызывает к себе Пархоменко, и Вася уже боялся, что Пархоменко забудет их взять с собой. Он так и начал:

— Пришел напомнить, Александр Яковлевич: нам тоже надо на южной стороне побывать…

— Без тебя не обойдешься, — сказал, смеясь, Пархоменко, — но вот меня что смущает, Вася: ведь ты теперь муж, дети пойдут, а как же я тобой рисковать буду?