Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод - Страница 24

— Мне Пархоменко.

— Пархоменко, кажись, еще не мертвый, — говорит комендант. — Он офицеров с бронепоезда громит. Впрочем, пойдемте, может быть, найдете кого знакомого.

Он провел ее к водокачке. Здесь, тоже рядком, лежали трупы. Комендант сказал:

— Простите, ваше имя-отчество?

— Харитина Григорьевна.

— Вы побудьте здесь, Харитина Григорьевна, а я отойду немного.

Ушел. Нет его часа полтора. Глядит, идут от станции двое. Один, высокий такой, идет, заложив руки за спину. Подошел и, как всегда, когда думал, что жена заплачет, спросил сурово:

— Ты что? Ты зачем сюда приехала?

— Да за тобой, — растерянно ответила она.

— Зачем же?

— У нас такие страшные слухи были, что дальше ждать я уж не могла.

Пархоменко ухмыльнулся, протянул было руку, чтобы похлопать жену по плечу, но подумал — расплачется. Он пригладил усы и сказал коменданту:

— Могли бы ведь убить ее, а я остался бы жив. Благодарю вас, товарищ комендант.

Идут вдоль рельсов к бронепоезду. В канаве, подле трупов лошади и собаки, лежит, оскалив зубы, мертвый офицер.

— Я бы тебя, жена, повел город показать, да нельзя — офицеров разгоняем. Вот этот стрелял в нас из дома, а убил только лошадь да собаку. Мы его проткнули и бросили в канаву.

Возле бронепоезда суетились люди в черном с красными лентами на фуражках. Пархоменко сказал им, громко смеясь:

— Видите, что наделали? Жена приехала меня искать. Ну, как офицеры?

— Да еще там, возле церкви, шумят. Прикажете возле церкви расчистить?

— Огонь!

— Есть огонь, товарищ начальник!

Попозже плосколицый, чтобы Харитина Григорьевна не обижалась на несознательность их, подарил ей маленький, весь в перламутре, револьвер и шесть пачек патронов к нему.

— Прежний наш начальник дурак был, — сказал он. — Он духи, видишь ли ты, дарил. А теперешний умница: он, кроме оружия, никаких подарков не признает.

Должно быть, анархисты по-настоящему считали, что теперешний их начальник действительно умница, потому что на обратном пути в Луганск они исчезли из бронепоезда по одному, по двое. Первым исчез плосколицый, вторым — завхоз, а затем спрыгнули «убийцы», за которыми слезли «нейтральные». В Дебальцево бронепоезд привели только машинист да кочегар и то, наверное, потому, что возле них стоял бессменно на карауле Лешка Максимов.

Поехали с вокзала на извозчике. Едва Пархоменко увидали луганчане, как кинулись за ним. Откуда-то из переулка выскочил Вася Гайворон. Стоя на подножке пролетки, он рапортовал начальнику, но что именно, нельзя было разобрать из-за криков народа. Нельзя было разобрать также, что кричит крутолобый, уже в солдатской шинели, с бороденкой, макаровоярский парень Кирилл Рыбалка. Народ кричал:

— Пархоменко жив! Жив Пархоменко! Ура-а!..

Пархоменко встал, поднял руку. Извозчик натянул вожжи, и Кирилл Рыбалка схватил лошадь под уздцы.

— Зачем кричать? — сказал Пархоменко. — Будем дело делать. Это ничего, что я привел бронепоезд, важней его отремонтировать. И вообще я скажу, товарищи, если мы в тысяча девятьсот пятом году сделали кое-что, так какие же события сделаем теперь, когда получили полную жизнь и будем защищать ее!

Донецкие рабочие отряды шли через Зверево — Новочеркасск на Ростов-на-Дону. С юга же на Ростов наступали части кавказского фронта. Белые оказались отрезанными и только с большими потерями, совершенно расстроенные, прорвались через станицу Ольгинскую на Кубань. Но и там их ждала нерадостная встреча! В станицах собирались крестьянские партизанские отряды из иногородних. К ним присоединялись части казаков-фронтовиков. Добровольческая армия распадалась. Но в помощь ей, и вообще всей контрреволюции, двинулась армия германского империализма.

Ступая на носки, секретарь, чтобы не тревожить соседей, ловко согнулся и через два стула сказал Пархоменко, товарищу председателя мобилизационного штаба Красной социалистической армии Луганского района:

— Комиссар казацкого эшелона казак Ламычев хочет доложить штабу.

Пархоменко оглядел собравшихся и кивнул головой:

— Зови. — Он взглянул на оратора, костлявого, с узкой бородкой и ядовито прищуренными припухшими глазами. Оратор ждал и даже не опускал вытянутой руки. — Да ты, Запасов, кажись, не окончил?

— Я далеко не окончил, — шевеля вытянутой рукой, ответил Запасов. — Но раз ты торопишься…

— Мы все торопимся. Немец не ждет.

— Но раз мы торопимся, я ограничусь выводом, что В эпоху империализма и пролетарских революций лозунг защиты отечества должен быть снят как реакционный.

И он сел.

Секретарь, мягко ступая, приоткрыл дверь. Вошли казаки и сели вдоль стены. Когда они усаживались, глаза у них часто моргали. Видимо, они опешили от духоты и дыма. Пархоменко перебросил кисет с табаком Ламычеву, засучил почти до локтей длинные рукава гимнастерки и сердито сказал:

— Так. Защита социалистического отечества — лозунг реакционный? Стало быть, наше собрание штаба о том, как бы побольше собрать добровольцев в Красную Армию, тоже реакционное? Стало быть, решение Центрального Комитета партии о том, что все члены ее должны записаться в Красную Армию, тоже реакционное? Слова Ленина о том, что Советская Россия — отечество трудящихся и угнетенных всего мира, тоже? — Он глубоко вздохнул. — Противный ты, Запасов! Вот такие, вроде тебя, сорвали нам мир с немцами, подсунули Брест и привели немцев на Украину, когда старая армия демобилизовалась. Такие, вроде тебя, отдали весь фронтовой транспорт, оружие, припасы, продовольствие…

Запасов вскочил бледный. Губы его вздрагивали. Он крепко вытер ладонью рот и крикнул:

— На что ты намекаешь? На измену?

— Ты пойми! По-другому жить надо. Некоторые товарищи говорят мне, что Красная гвардия не в состоянии справиться с интервентами и внутренней контрреволюцией. Мне-то каково? Я Красную гвардию люблю, работал в ней, был начальником. А — понял! Понял, что Красная гвардия больше похожа на дружины тысяча девятьсот пятого года. Сейчас время другое, и армия должна быть другой!

— А как же с обучением армии? — ехидно спросил уже оправившийся Запасов. — Спецов вы всех считаете политически неблагонадежными?

— Не всех. Есть на нашей стороне честные люди. А главная школа — война.

Собрание переглядывается, шумит. Кто-то требует, чтобы Запасов с его контрреволюционными бреднями покинул комнату. Кто-то, зажав кисет с табаком, кричит:

— А как же, товарищ Пархоменко, с транспортом? Надо наладить. Мне поручили рабочие сказать о транспорте. Прошу слова!

— И мне слова!

— Тише, тише!

За окном сквозь резкий мартовский ветер слышны гудки заводов. Это начались митинги записи добровольцев в Красную Армию, митинги защиты социалистического отечества. Многим из собравшихся здесь надо на них выступать. Запасов, пытаясь затянуть собрание, хотел, должно быть, сорвать эти выступления. Ораторы, посмеиваясь, выходят. Они все-таки успеют. Война научила торопиться.

Война!

На столе пачки газет. Делегаты совещания берут длинные хрустящие листы, свертывают их и, размахивая свертками, бегут по лестнице. Хлопает дверь, наполняя штаб гулом гудков. Война!

Гинденбург и Людендорф считаются в Германии людьми дальновидными. Пятнадцать лет спустя, то есть в 1933 году, фельдмаршал Гинденбург все еще будет считаться дальновидным: он в надежде, что все-таки завоевание немцами России и Украины должно быть осуществлено, подсадит Гитлера и его фашистских молодчиков на германский трон! Сейчас, в 1918 году, Гинденбург, с помощью Людендорфа, предполагает осуществить следующее: организовать в Киеве центральное немецкое бюро по вывозу из Украины хлеба, мяса, корма для скота, угля и железа; кормить до отвала оккупационную армию, с тем чтобы резервами ее питать убыль в войсках Западного фронта; создать непроходимый идеологический ров от Хельсинки до Одессы, с тем чтобы через это заграждение совершенно не проникала «большевистская зараза» в Германию и далее. И, наконец, прочно укрепившись на Украине, повести войска на Кавказ, к нефти, а напившись досыта «черного золота», захватив Россию и Кавказ, устремиться дальше на восток.