Соломенная Сторожка (Две связки писем) - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 94
- Предыдущая
- 94/131
- Следующая
Студент Барт не пропускал даже курса международного права, хотя на лекциях графа Комаровского мухи дохли. Педель Аверьяныч, надзиравший за дисциплинарностью, серчал на эдакую сурьезность – и рублишком не поживишься. Другие господа студенты, случается, и пятишницу сунут да и прохлаждаются, хоть трава не расти, в «Русском трактире». Или насупротив – в Манеже. Скачки там бешеные, выезды – пальчики оближешь. На скачках носастый Илюшка Поляков, банкирский сынок, беспременно со своего жеребца грохнется – хохот. А ежели выезд купца Окромчаделова, всей Москве известного по кличке «Окромя неча делать», ежели его выезд, то уж такой фарс – дух вон! Так нет, господин Барт лекций не пропускает…
Барт посещал не только свои, обязательные, факультетские, но и те, где часов не замечают. Впрочем, на историко-филологический вообще-то валом валили. Правилами воспрещалось, да поди-ка удержи, когда под гром рукоплесканий всходит на кафедру человек, чем-то очень похожий на старинного подьячего. Он становится бочком, прямой ладонью оглаживает глухой черный сюртук. И мгновенная тишина: профессор Ключевский приступает к истинно художественному воссозданию картин Истории.
А с того дня, как дома, на Мясницкой, обсудили записку, представленную ректору Московского императорского, с того дня Бруно Барт стал посещать и лекции по литературе. Лектор, почтенный профессор Стороженко, был автором этой записки, поддержанной подписями и других профессоров, знаменитым Сеченовым в том числе. Смысл обращения к ректору был тот, что недопущение евреев в университет не только вопиющее безобразие, но и средство развращения студентов-христиан, приучающихся пользоваться привилегированным положением. «Ваша записка никакого практического значения иметь не будет», – сказал ректор, пожимая плечами. «Будет иметь принципиальное», – возразил Стороженко. Ректор улыбнулся: «Лет через сто, Николай Ильич». Стороженко вспыхнул: «Тем позорнее для нас!»
На юридическом посещать лекции «чужого» профессора Стороженки сочли необходимым: пусть ректор и иже с ним знают, что записка, поданная лучшими профессорами, уже имеет практическое значение.
Все это было хорошо, «порядочно», но Зинаиду Степановну тревожила самолюбивая сдержанность сына. Не то чтобы ей хотелось распахнутости, амикошонства, однако от этой сдержанности, казалось Зинаиде Степановне, должно веять холодом, отбивая у товарищей охоту к дружескому общению с ее Бруно. К тому же он не прочь был щегольнуть белым кантом на зеленом форменном сюртуке – верный признак университетского аристократизма. И не зарекался от белых перчаток. Ему бы дворянскую фуражку – вылитый лицеист. Прибавьте грассирование, упругую гимнастическую худощавость – и вот вам денди.
Зинаида Степановна намекнула об этом осторожно. Бруно отвечал, что у него нет желания играть роль рубахи-парня. Усмехнулся: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Зинаида Степановна полусогласилась. Она, мол, и сама не прочь выглядеть «комфортабельной», и все ж, мой милый, не так уж приятно, если тебя принимают за какого-нибудь корнета Отлетаева. Он опять усмехнулся: «Встречают по одежке, провожают по уму». Звучало чуть высокомерно. Но у Бруно были резоны ссылаться на пословицу.
Она это поняла, когда он попросил поляковское издание «Капитала». У нее был экземпляр, обряженный в переплет со славянской вязью: «Библия» – легонькая, а все ж маскировка – давно уж «Капитал», некогда дозволенный цензурой, изымался при обысках. Вряд ли квартира художника Горского была на примете охранки, Зинаида Степановна осторожничала «на всякий случай» – дорожила книгой, большую часть которой перевел «доисторический» Герман, тот, что еще не был знаком с нею. А книга-то вдруг и понадобилась Бруно. И притом, что называется, на вынос. Куда? Кому? Бруно сказал: «Ставропольцам». Ему казалось, что этого достаточно – папиным-де землякам. Зинаиде Степановне этого было недостаточно. Бруно объяснил: у них, в университете, есть и ставропольческое землячество, на Знаменской живут, – народничество, толкуют вроде бы исчерпанно; марксизм строг и точен; вот они и принялись за «Капитал». Зинаида Степановна колебалась. И все же объявила: из дому не выпущу, пусть приходят и здесь конспектируют.
Приходили, конспектировали; конспекты уносили на Знаменку. Зинаида Степановна уверилась в том, что ее сын, ее Бруно, не «опрощаясь», не отказываясь ни от белого канта, ни от белых перчаток, вовсе не выглядит в глазах коллег каким-нибудь корнетом Отлетаевым.
Оказалось, не только там, на Знаменской, но и в «Ляпинке» – шумном, безалаберном общежитии. И не только там, на Большой Дмитровке, но и у Никитских ворот, в студенческой пивной, где, сдувая пену с ритуальной кружки, решали бездну общественных вопросов.
Но все это было как бы предрубежным. Рубежом была весна. Взялась она наидружнейшей оттепелью. Москва-река в два дня очистилась, льдины вставали на попа и рушились, старожилы такой весны не видывали. И Московский университет тоже.
Ее сын, ее Бруно, не прятался на Мясницкой от забастовки.
Чего они хотели, Бруно и все другие, почти все?
Долой полицейщину! Долой устав восемьдесят четвертого года! Да здравствует автономия университета!
Проректор надсаживался:
– В кар-цер! В кар-цер!
Бастующие просили историка Ключевского не читать лекцию. Историк Ключевский, просьбе не вняв, взошел на кафедру. Студенты ушли.
Профессора Колоколова по той же причине ошикали.
Профессор Соколовский сетовал на недостачу кутузок. Под громовое «улю-лю» он выкрикивал:
– Я в свое время сиживал – и ничего, образумился…
Сторожа, отставные солдаты, пятились, приседая, как бабы у курятника: «Господа! Господа!» И глохли от двупалого свиста.
Но с Тверской заворачивали, прицокивая, казачьи эскадроны. И уже гремело на Никитской пехотное: «Рррота, стой!»
После благовещенья Бруно пришел домой. Благой вести не принес: университет закрыт.
Зинаида Степановна сказала тихо и строго:
– «Будь что будет, а я свой долг исполню». Это – Пастер.
Ее сын, ее Бруно, ответил:
– Я свой долг исполнил, но что же будет?
– Поедем за границу. Там продолжишь ученье.
– Нет, – сказал он, – из России я не уеду.
Все это припомнив живо, Зинаида Степановна сызнова увидела насупленного старика в картузе и поддевке и опять, как некогда, удивленно и растерянно подумала о том, что дети вырастают быстро, слишком, пожалуй, быстро… Но вспомнив все это, но подумав об этом, она без связи, внезапно, но наитию решила, что Бруно, минуя городскую квартиру, возьмет с вокзала к Соломенной сторожке. Она быстро собралась и уехала на дачу.
И точно, вечером Бруно был в Петровском-Разумовском. Зинаида Степановна просияла: нет, не переменился, вот ведь, едва расцеловавшись, стал рассказывать, ну точь-в-точь как и мальчиком, поспешно, доверчиво.
Но, по мере того как Бруно рассказывал, Зинаидой Степановной сильнее и сильнее овладевали навязчивые впечатления, те самые, что и на Мясницкой, смешиваясь с запахами ремонта и колокольным звоном, однако сейчас они не перетекали одно в другое, а сливались друг с другом, вызывая необыкновенное душевное состояние, не радостное и не мрачное, иное, которое она и не умела, и не пыталась определять, а только опять сознавала свою посвященность Герману. Она ходила по веранде, садилась, вставала, тянулась к ветвям бузины, срывала листок, прикусывала зубами и опять ходила, пересекая наклонный сноп солнечных, уже тусклых лучей, и лицо ее, оставаясь бледным, словно бы вспыхивало, шелковая блузка отсвечивала багровым, и вся ее фигура, несколько располневшая, обретала летящую легкость.
Нежелание Германа вносить диссонанс в ее отношения с сыном больно поразило Зинаиду Степановну, и Бруно напряженно выпрямился в плетеном кресле, как в Вильне, когда он опасался, что дядюшка с теткой заденут его маму, а сейчас он боялся, что мама как-то заденет отца, и это будет непереносимо.
– Он вернется, – негромко, но отчетливо молвила Зинаида Степановна, стоя посреди веранды и прижимая руки к груди.
- Предыдущая
- 94/131
- Следующая
