Соломенная Сторожка (Две связки писем) - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 87

• Предыдущая
• 87/131
• Следующая

На маленькой булыжной площади у реки тускло блестели клеенчатые накидки рыбаков. Яхтсмен в трико, отважный, как Лаперуз, выбирал якорь. Зина свернула на дорогу к вилле.

Иван Сергеевич спросит: отчего не приехал Герман? Она солжет: Герман отлучился в Лондон. А Ивану Сергеевичу нужен именно Герман. Тургенев говорит: «Несокрушимый». Ему нужен «несокрушимый». Когда они были в России, Герман навестил Тургенева в гостинице. Иван Сергеевич закричал: «Безумный, отчаянный вы человек! Уезжайте, бегите! Не сегодня завтра вас арестуют…» Герман, смеясь, ссылался на неотложные дела. И был арестован. Иван Сергеевич строил проекты освобождения: «Сделаю все, что могу». И вздыхал: «Да могу-то слишком мало… А перед такими, как он, я, старик, шапку снимаю…» Теперь просил: приезжайте в Буживаль, надо поговорить об очень, очень важном. Ему нужен безумный, отчаянный человек. Именно, он, Герман, а не они, дамочки-эскулапки, со своей медицинской этикой.

Сеялся дождик, аллея шумела. Она увидела белую парадную лестницу и замедлила шаг. Господи, разве солжешь об отлучке Германа? Да, но прежде-то ее встретит мадам Виардо. И выкажет неудовольствие, как Наде Скворцовой… Зине вдруг страшно захотелось, чтобы мадам Виардо не пустила, прогнала ее. Но нет, подумала Зина, этого не случится, этого не случится, они ведь в дружбе давно, поди, уж лет десять, еще с того времени, когда Иван Сергеевич передавал через Германа деньги на издание «Вперед!». А музыкальные вечера? И там, в Париже, на улице Дуэ, и здесь, в Буживале… Герман не очень-то жаловал мадам, но ее меццо-сопрано повергало его в трепет – мороз, говорил, подирает по коже от этого надломанного голоса. Почему-то ему слышалась надломанность. Не Сен-Санс или Мейербер «забирали», он к ним равнодушен, а романсы на слова Фета, Пушкина, Тургенева, на музыку положенные самой певицей. «Друг мой, я звезды люблю – и от печали не прочь…» Нет, они с мадам Виардо старые знакомые, и мадам Виардо не встанет поперек. И ты придешь к Ивану Сергеевичу и станешь уверять, что Герман совсем ненадолго отлучился, непременно нагрянет в Буживаль, какие сомнения, непременно… А дома, в Париже, ты положишь конверт с запиской в стопку свежих писем, Герман прочтет, но прочтет-то позже, после того как ты скажешь, что была в Буживале, что Ивану Сергеевичу сейчас ни до каких, пусть и самых важных, разговоров, следует подождать, и Герман, конечно, согласится…

Не резкий, раздраженный отпор встретил Зину – сосредоточенная, скорбная неприступность. Испанские глаза были сухими, отсутствующими, лицо изжелта-бледным. И в голосе мадам Виардо впервые расслышала Зина ту надломленность, которую всегда слышал Лопатин. «Нельзя, мой друг. Это не каприз. Он близок… У него жажда смерти», – сказала мадам Виардо.

Приглашение к обеду показалось диким. Не раскрыв зонтик, она пошла на станцию. Шла, не огибая лужи. Длинные коричневые скамьи на дебаркадере были мокрыми. Зина села. Появился служитель, предложил укрыться под станционной крышей. Она поблагодарила и не двинулась с места, отдаленно, как о посторонней, подумав, что это и глупо, и простудливо…

Горский курил в станционном зале.

Он нынче не встречал утренний поезд – кто же отправится в Буживаль при такой непогоде? К утреннему, из Парижа, не ходил, а к дневному, на Париж, прибежал – в Буживале стало невмоготу.

Он увидел ее на дебаркадере. Поезд гулко отдувался. Зина спешила к вагону, взъерошенная, мокрая, как бы даже и ростом была меньше, ох, совсем не Диана-охотница. Шалость, восторг, смятение бросили Горского в тот же вагон.

Поезд ушел, оставил острый запах дыма, и меня, слитно с этим запахом, охватило неприятное опасение – из всего сказанного не возникает ли у кого-либо подозрение о треугольнике, набившем оскомину: муж – жена – любовник?

Нет, герои мои не из постного сахара и ничто человеческое им тоже не чуждо, однако чего не было, того не было. Пресловутый треугольник неуместен в материалах к роману.

Уместно другое, совсем другое.

Лопатин в ту пору собирался вновь покинуть Францию. Он почти не надеялся еще раз увидеть берега Сены. Роковые сложились обстоятельства. О них – чуть позже. А сейчас о сугубо личном.

Расставаясь с Францией, Лопатин расставался с Зинаидой Степановной. Это расставание, обоюдно мучительное, называл Герман Александрович последним актом семейной драмы. Некоторое время она писала ему в Петербург. Я читал эти письма: «Милый Герман…» Потом наступило молчание. «Оттуда не выходят, оттуда выносят», – говорил шеф жандармов: Лопатина поглотил каземат Шлиссельбурга. Его жизнь кончилась. Ее жизнь продолжалась. Она вышла за Константина Николаевича…

Слышу: «Э-э, батенька, вы что-то скрываете!» Полно сердиться, я ведь не скрыл, как задолго до появления Горского… Вспомните: глухой удар полуденной пушки Петропавловской крепости отозвался в архиве рокотом потревоженных теней, и я прочел горестное признание Германа Александровича – этот мрак в семье, тоска и раздражительность сводят с ума.

Скрыть можно то, что знаешь, а я знаю лишь то, что ничего толком не знаю. Вот если бы… Я вопросительно смотрю на фотографический портрет, такие когда-то называли кабинетными. Бруно давно уж не золотоволосый мальчик в парижском костюмчике с белым батистовым воротничком, Бруно Германович уже в летах, у него дочки Нина и Леля… Я смотрю вопросительно, он отвечает мне взглядом жестким, почти презрительным: «Подите прочь!» И, смущенно потупившись, я думаю о том, что даже в своем домашнем кругу Бруно Германович никогда не допускал расспросов о давней семейной драме.

Обосновавшись в Париже, там же, где и до Буживаля, на рю Бра, Горский ринулся к холсту. Горским владела неистовая напряженность. И вместе – истовое спокойствие. Он писал «Третье испытание Кудеяра». Больше уж не было нужды в романе Костомарова о легендарном брате Ивана Грозного, преданность которого жестоко испытывал царствующий тиран. Картина была задумана еще в Петербурге, в академии, в мастерской номер четырнадцать. Зине, Зинаиде Степановне, он, Горский, не был обязан тем, что писал, он обязан был тем, как писал: он уже ощущал встречный ток ее любви.

Он не бегал подсматривать из углового кафе за Зиной, прогуливающейся со своим мальчуганом; Горский называл очаровательного мальчишку «бомбино». Нет, не бегал: в мансарду на rue Bara приносила она запах осенних дождей.

Зимой Горский, не сбившись, единым дыханием закончил своего «Кудеяра». Он был убежден в успехе. И Зина тоже. Тщательно упакованный холст отправился в Петербург, на академическую выставку.

Да, знать, не в добрый час.

Там, у Невы, у сфинксов, в холодной и гулкой академии, нашли, что «содержанием и направлением картина не заслуживает одобрения». Стало быть, и живописец, получивший по выпуску из академии золотую медаль, одобрения не заслуживал, и Совет решил «прекратить пенсионерское содержание».

Горский очутился почти без средств.

Ужасной нелепостью чудилось бурное наступление весны, эти платаны и ландыши, и словно бы вдруг стало слышно, как сосед музицирует за стеной на своем проклятом фаготе. Все сошлось, и все отдавалось резкой болью. Мучительное видение преследовало Горского: огромное настенное зеркало внезапно раскалывалось и дробилось, однако не падало, не рассыпалось, схваченное черной полированной рамой, трещины змеились, тоже черные, сужались, расширялись, постреливали молниями, чертили зигзаги, а между трещинами, в кусках, схваченных рамой, отражались и Зинино лицо, всегда светившееся сдержанной отвагой и в то же время удивительно женственное, и лицо мужчины, знающего себе цену, сильное, умное, глаза за стеклами очков светло-серые, с голубизною, насмешливые и грозные глаза, какими он взглянул на Горского, и еще как будто бы лицо Бруно, сына этого человека, но лицо мальчика всякий раз было, собственно, не зеркальным отражением, а фотографией, снятой на avenue de Maine, – Зина сказала: «Надо послать в Ставрополь, дедушке с бабушкой», Горский поспешно поддакнул и сам же смутился своей поспешности, потому что ему так не хотелось, чтобы Зина подумала, какой он деликатный, тонко чувствующий, ну и так далее.

• Предыдущая
• 87/131
• Следующая