Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим - Страница 50

• Предыдущая
• 50/149
• Следующая

— Это у евреев русская. Я же говорю — бесы тебя путают.

— А зачем евреям русские фамилии? Притворяются? Обмануть хотят? Не люблю.

— Эх, ты, — усмехнулся Гурьев. — Товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, — а таких простых вещей не понимаешь. Потому что евреи в России всегда хотели быть похожими на настоящих русских дворян. На таких, как Городецкий. Потому что такие, как он, державу построили — на тысячи лет. Потому что жить в России, не будучи русским — не по крови, не по морде, а по духу, — невозможно. Как будто ты, бывший грузин, этого не знаешь.

— Ах, молодец. Молодец. Как умеешь всё словами повернуть — молодец.

— Да. Молодец. Знаю.

— Яков Кириллович.

— Что?

— Ничего. Иголку криво воткнул.

Сталин засмеялся — Гурьев еле успел отдёрнуть руку, чтобы действительно не воткнуть иголку, куда не надо. И усмехнулся. Вот мы и на «ты», товарищ Сталин, подумал он. Вот мы и на «ты». То ли ещё будет.

Гурьев вздохнул и посмотрел на девушку. Я тебе объясню, дивушко. Когда-нибудь объясню. Обещаю, тебе, дивушко, обещаю, решил Гурьев, чувствуя, как перехватывает дыхание от нежности к этой девочке. Химия, подумал он. Проклятая химия.

— Видел. Конечно, видел.

— Я бы тоже хотела его увидеть.

— Да? Ты думаешь, это очень интересно? Всё-таки товарищ Сталин — не тигр в зоопарке, чтобы на него глазеть. Он, скорее всего, потому и не любит, чтобы его беспокоили.

— Нет. Не поэтому.

— А почему?

— Он боится правду услышать.

— Какую же правду, дивушко?

— Что его не любят, а боятся.

Ну да, ну да, подумал Гурьев. Боится он, как же. Дивушко моё, дивушко. Что же ты такое творишь-говоришь.

— А ты бы ему сказала.

— Да. Сказала бы. Обязательно. Сказала бы… Так нельзя с людьми. Это же люди, товарищ Сталин. Это же люди, Гур. Так нельзя. Ведь правда же, нельзя так?

— Нельзя, — подтвердил Гурьев, глядя Даше прямо в глаза. — Нельзя. Разумеется. Ни в коем случае. Даша…

— Я знаю, — перебила его девушка. — Я знаю, Гур. Я ни с кем об этом не говорю. Я знаю, что нельзя. Но с тобой же — можно?

— Со мной можно обо всём говорить, дивушко, — кивнул Гурьев. — Обо всём совершенно. Даже о том, о чём вообще ни с кем говорить нельзя или невозможно.

— Я знаю, — повторила Даша. — Гур, а можно, я тебе свои стихи покажу?

— Обязательно можно, дивушко. Обязательно. Нужно.

Девушка, вздохнув, вынула из кармана кофточки и протянула ему сложенный вчетверо лист. Усилием воли уняв предательскую дрожь в пальцах, Гурьев развернул бумагу.

Смотреть и слышать. Видеть и молчать.

Зависеть так, чтоб каждый мог обидеть, —

и мелко подличать, не смея закричать.

Терпеть, терпеть, не смея ненавидеть.

Ещё дышать. Надеяться спастись

и головой вертеть, покуда можно.

А ночью, как овечий хвост, трястись

и разводить руками осторожно.

Брести в потёмках, нищим и слепым,

не получать ответов на вопросы —

и исчезать, истаивать, как дым,

средь вечных сумерек и ледяных торосов, —

такие нам достались времена

в стране родной лесов, полей и рек!

И в ужасе таращится луна

на чудище по кличке человек.

Чудо, подумал он. Чудо. Диво дивное, чудо из чудес. Я снова нашёл алмаз, Рэйчел. Мне снова повезло. Снова. Боже мой, Рэйчел. Боже мой. Ну почему — я?!

— Это очень плохо, да? Я знаю, стихи не должны быть такими… политическими. Это, вообще-то, не настоящие стихи тогда получаются… Но всё равно — я же это чувствую, Гур. Значит, наверное, всё-таки… можно? Если чувствуешь. Это ведь тогда по-настоящему, правда? Мне кажется, что чувств вообще только два, на самом деле. Любовь и ненависть. А всё остальное — это просто их отражение. Отголоски, — девушка смотрела на Гурьева своими невозможными глазами, а ему хотелось обнять её, прижать к себе изо всех сил. Господи. Рэйчел. — И литература… То, что ты на уроках рассказываешь… Я не могу читать книги, в которых никто никого не любит. Или где женщину бьют, а потом живут себе дальше, как ни в чём не бывало. Или в которых пишут, что убивать врагов хорошо. Это правильно — убивать врагов, если они на тебя напали, только ведь в этом нет ничего хорошего. Как это может кому-то нравиться — убивать?! Это ужас, Гур. И где в конце все умирают, я тоже читать не могу. Потому что так не должно быть. Это неверно. Так нельзя. Потому что книга — это ведь не только бумага с буковками. Это — воспитание чувств. Чувства тоже нужно воспитывать. Как детей. Люди ведь воспитывают детей? И чувства тоже. А то вырастут такие чувства, как у Сталина, — и что мы все тогда будем делать? Гур? Что ты молчишь?!

Не глядя на неё — по-прежнему не глядя — Гурьев произнёс:

— На свете очень много сложных вещей, дивушко. Сложных вещей, которые хочется узнать и понять. Но есть и простые вещи, не зная и не понимая которых, не двинешься никуда. Это действительно очень простые вещи. Ты права. Любовь — и ненависть. Прежде всего, надо научиться любить. Родителей, которые подарили жизнь. Место, в котором родился. Дом, в котором вырос. Любить то, что создано тобой, во что вложен труд твоих рук и души. Нужно помочь подняться тому, кто упал. Нужно научиться уважать то, во что верили предки. Очень нужно любить хорошие стихи и умную прозу. И, конечно, не лгать. Вот и всё. И тогда того, кто покушается на то, что мы любим, мы сумеем — и отважимся — ненавидеть. Но лишь до тех пор, пока он силён и могуч. Падший враг тоже достоин жалости. И бояться этого слова не нужно. В языке наших прадедов любовь и жалость — синонимы. Вот так.

— Я знала, — Даша покачала головой. — Я знала… Ты не мог другим оказаться. Просто не мог. Она тебя любит, Гур. Я знаю. И обязательно… дождётся. И я тоже тебя очень люблю. Очень-очень. Не так, как она, как Рэйчел… Не так. Но тоже люблю. Очень сильно. И я тебе верю.

— Пожалуйста, дивушко. Не говори никому. Даже папе. Нельзя такие стихи сейчас вслух произносить. Ещё не время.

— А когда?! Потом — будет поздно!

— И это правда.

— Понимаешь, Гур, стихи — это же как воздух. Они рвутся из тебя, как воздух, и ты не можешь их удержать. Нет сил. Это то, что чувствуешь сейчас. Прямо здесь, прямо сейчас. Понимаешь?

— Понимаю, — хрипло проговорил Гурьев. — Понимаю. Понимаю.

— Я… Гур.

— Можно, дивушко. Можно. Мандельштам говорил: ворованный воздух. Мы живём, под собою не чуя страны… Можно. Нужно. Я запомнил — каждое слово. Пока я жив, я помню. Я тебе говорил, что я никогда ничего не забываю?

— Да. А… Мандельштам? Его тоже убили?

— Нет. Не убили. Он жив. Ты слышала такое слово — «шарашка»?

— Слышала. Только я не уверена, что это правда. Я слышала, что там людей прячут — только не всех.

— Всех, к сожалению, не выходит. И решить, кого спрятать, тоже очень, очень нелегко. Поверь.

— А зачем это всё, Гур?

— Так нужно, дивушко. Нельзя по-другому. Не получится по-другому. А там, внутри — они свободные. Понимаешь? Свобода — она всегда внутри. И её тоже нужно воспитать в себе. А то вместо свободы получится неизвестно что. А там — там можно говорить обо всём. Там можно работать. Для страны. На страну. Это — самое главное. А остальное — потом. Это снаружи их шарашками зовут. А внутри — это настоящие солнечные города. Так нужно, дивушко. Поверь.

— А ты… ты там тоже был?

— Был. И ещё буду.

— Значит, ты скоро от нас уедешь.

— Не скоро. Я побуду ещё, — Гурьев улыбнулся.

— Но потом всё равно уедешь. Я понимаю. Ты же не можешь только с нами… Только со мной. Ты всем нужен. Всё равно жалко. А Мандельштам? Он… тоже там? В солнечном городе?

— Да.

• Предыдущая
• 50/149
• Следующая