Год Дракона - Давыдов Вадим - Страница 38

• Предыдущая
• 38/144
• Следующая

– Да что за детский сад, в самом деле! Разве монархию не учреждали на всенародном референдуме?!

– Вообще-то да. Но только референдум, как вам хорошо известно, всего лишь юридически закрепил сложившуюся на тот момент ситуацию в стране. У нас уже был король, пани Елена. Нам следовало только признаться в этом самим себе. Что мы и нашли мужество сделать. И еще. Вы же видите, во что превратилась наша страна с тех пор!

– При чем здесь король?! Всем известно, что ваши деньги...

– Дорогая, мои деньги очень могущественны. Чрезвычайно. Но только вместе с королем, а не вместо короля. Вы же умный человек, вы не можете не видеть и не понимать очевидного. Дурацкая интеллигентская корпоративная солидарность не дает вам вдохнуть полной грудью и крикнуть: они правильно все делают, эти двое, король и дракон!

– Значит, стремление к общественному признанию ваших затей – вовсе не такая уж и химера, как вы только что изволили утверждать?

– Дорогая, общественное признание и поддержка наших затей отнюдь не ничтожны. И вам это превосходно известно. Во всяком случае, у нас в стране.

– Да вы просто покупаете всех!

– Юпитер, ты сердишься, – покачал головой Майзель. – И ты, о Юпитер, знаешь, что это значит. Разумеется, я покупаю, – все, что продается. Все, что выставлено на продажу. Но не так, как вы сейчас пытаетесь это сформулировать. Можно купить признаки любви, ее внешние проявления. Любовь купить нельзя. Король завоевал любовь своих подданных без моей помощи. Он всего лишь оттолкнулся от денег. Надеюсь, вы не станете спорить, что это именно любовь?

– Не стану. Я только не понимаю, как вам это удалось. Но мне сейчас интересен не столько король, сколько вы сами. Я разговаривала со многими из ваших людей. Не для интервью, нет. Никто из них не смеет давать интервью, и эти казарменные порядки просто смехотворны, если хотите! И тем не менее. Я могу честно признаться – я удивлена тем, как они относятся к вам. Разумеется, я не принимаю всерьез все эти россказни, будто вы знаете всех сотрудников и членов их семей в лицо и по именам, и лично поздравляете всех с праздниками. Все эти нехитрые трюки давно известны и могут произвести впечатление разве что на самых первозданных персонажей. Нет, конечно, это работает безотказно, но дело, насколько я понимаю, совсем не в трюках. А люди готовы за вами хоть к черту в зубы. Почему?! Не понимаю. Пока не понимаю. Собственно, я здесь затем, чтобы это выяснить.

– Ну, так выясняйте, – Майзель улыбнулся совершенно по-мефистофельски и откинулся на спинку дивана. – Я полностью в вашем распоряжении. Кстати, а где ваш диктофон?

Он сидел перед ней во всем своем великолепии – в этой странной одежде, так безукоризненно сидящей на нем и так ему подходящей, что Елена уже почти к ней привыкла, в начищенной до блеска обуви без единой пылинки, роскошный экземпляр мужской человеческой особи в самом расцвете сил. И Елена с ужасом, леденисто обжигающим все внутри от живота до самого позвоночника, до самой души, вдруг не столько поняла, сколько почувствовала, как чудовищно, как непередаваемо, как вселенски жутко одинок этот человек. И представила себе, как от этого одиночества, от этой вселенской пустоты и придумал он себе их всех – и страну, и короля, и народ, – и ее, Елену.

Майзель с изумлением увидел, как в глазах у нее вскипели слезы.

– Дорогая, что с вами?! – он порывисто наклонился к Елене. – Что случилось? Вам нехорошо?!

– Нет, нет. Я в порядке, – Елена отвернулась, и когда он снова встретился с ней взглядом, в нем не было и следа влаги. Впрочем, он мог бы поклясться: ему ничего не почудилось. – Признаться, я не набрала материала для работы. Во всяком случае, как я теперь представляю себе это. А диктофон в нашем разговоре – архитектурное излишество. Я хочу понять вас, а не дергать цитаты из ваших речей. Техника не в состоянии мне в этом помочь. К сожалению.

Елена подняла на него взгляд и вдруг спросила:

– Пан Данек, но почему – мы? Почему вы выбрали нас? Почему не венгры, не поляки? Не русские? Почему? Как вы могли так поступить с нами? Ведь мы не были такими. Мы были обыкновенными спокойными жителями старой доброй Европы. А вы, вломившись сюда, все так перевернули, что нас стало просто не узнать. За каких-то полтора десятилетия. Почему?!

Майзель поднялся, снова подошел к прозрачной стене, которую и окном-то, ввиду ее грандиозности, назвать не поворачивался язык. Постояв несколько секунд, глубоко засунув руки в карманы брюк, он резко развернулся на пятках – лицом к Елене, произнёс глухо:

– Я помню это так ясно, как будто это было вчера. Я был совсем еще кроха. Маленький выпуклый экран. Черно-белый. И танки, танки, колонны танков в облаках пыли. Танки на улицах. И растерянные люди с перевернутыми лицами. Торжествующий голос диктора, такой непереносимо трескучий. И отец, громко всхлипывающий, и размазывающий слезы по щекам, – я никогда раньше и никогда после не видел его таким. И мама, прижимая меня обеими руками к своему животу, тоже плачет, и кричит отцу: «Тише! Тише! Ради Бога, да сделай же тише!»

Майзель вернулся к дивану, налил себе и Елене еще ликера. Словно не замечая, что Елена смотрит на него, зажав рот рукой, расширившимися в пол-лица, ставшими черными, глазами, продолжил:

– Он никогда в жизни не интересовался спортом, как многие. Только когда русские и чехи играли в хоккей, все в доме ходили на цыпочках, даже кошке нельзя было мяукать. И когда выигрывали чехи, он...

Майзель вздохнул:

– Они бежали в тридцать восьмом в Польшу. Они жили вон там, – он махнул рукой в направлении Юзефова, – на Веженской. Потом, в тридцать девятом, когда Сталин и Гитлер поделили Речь Посполитую, они оказались в советской оккупационной зоне. Потом – война, эвакуация в Уфу. Единственные из всей семьи, остальных всех сожгли в Терезине, пани Елена. Ему было тогда девять лет, моему отцу. После войны не получилось вернуться. Нужно было как-то жить. Они переехали из Уфы в Минск. И остались. Я не знал об этом. Лет до шестнадцати. Потом мама увидела, как я собираю альбомы и вырезки с видами Праги, карты, истории, Кафку, Майринка. Она тогда только рассказала мне. А отец... Так ни разу и не заговорил об этом. С тех пор.

Он снова вздохнул, пожал плечами:

– Что мне было делать? Вымостить золотом Вацлавскую площадь? Подарить каждому чеху красную розу и попросить прощения за весь СССР? Что? И этот пепел, пани Елена, он здесь, он лежит в этой земле. Я просто знал, что вы никакие не мирные обыватели. Когда развалилась империя Габсбургов, – вы же знаете, как расцвела страна. Это же сделали вы сами. А потом, в шестьдесят восьмом, все просто поняли, что нельзя, не время, что нужно сохранить людей, сохранить страну, тогда просто не было другого решения. У вас просто было нечем... А я дал вам это. И теперь никто не посмеет больше. Никто. Никогда. Понимаете? Вы – славяне, вы – потомки гордых, красивых, великодушных и бесстрашных воинов. Это никуда не могло деться. Я просто помог этому проявиться. Больше я ничего не мог сделать для вас. Остальное вы сделали сами.

Тишина повисла в кабинете. Внизу шумел огромный, прекрасный, сверкающий город, столица великой страны, созданной неодолимой волей этого человека и тех, кого он вытащил из небытия, но в кабинете было удивительно, даже пугающе, тихо. Елена сидела, глядя в сторону, подперев голову ладонью, и молчала.

Наконец, она заговорила:

– Значит, все это правда.

– Не все, – он улыбнулся. – Но почти.

– Вы... Кто-нибудь еще знает об этом?

– Вацлав. Их величества. И теперь вы.

– Почему?!

– Потому что это мистика, чепуха, сентиментальные сопли. А я Дракон, а не инженю на пенсии. Да и кто же в такое поверит?!

Ты сказал, что хочешь меня потрясти, все равно, чем. Что ж, тебе это удалось, подумала Елена. Пожалуй, такой удар мне не удержать. Или – ты знал и об этом тоже?!

– Скажите, пан Данек. Не будет очень уж большой наглостью, если я попрошу вас встретиться со мной еще раз?

• Предыдущая
• 38/144
• Следующая