Гнилые холмы (СИ) - Серяков Павел - Страница 13

Лишь приблизившись к ожидающему его человеку, Горст увидел бледного старика, и тот, протянув к секутору руки, сказал:

– Мое имя Вит. Позволь, я помогу тебе.

Горст ухватился за ледяные ладони Вита и тот, улыбаясь, продолжил:

– Возлюбленная, Покинутая и Скорбящая обещали мне жертву. Я знал, что кто-то, да придет к первому клирику Царицы. Вот Ансгар удивится, когда узнает, кто именно пришёл к старому Виту.

В одурманенный разум Горста проникла тревожная и до смешного очевидная мысль, за которую выжлятник переломал бы себе все ребра, будь он в силах поступать по собственной воле и распоряжаться собой самостоятельно: «Как баран явился на собственное заклание».

– Ты не баран, а агнец, – утешил его Вит, – присядь пока, отдохни, а лучше разведи костер. У меня есть хворост, но я думал, что ты придешь ко мне только ночью. Прости старика, я правда не знал, что так будет.

Горста не смутило то, что старик ответил не на его слова, а на мысли.

На холме под палящим солнцем лежали те самые бурдюки, по которым Вит разливал приготовленное в Подлеске варево. Холмики земли, инструменты и глубокая яма о многом бы рассказали Горсту, не будь тот околдован.

– Тебе выпала великая честь быть вторым, – Вит поднял с земли кирку и, прежде чем взяться за работу, закончил. – Ежи и Горст. Мои первенцы. Благодать, да и только.

Кирка с чваканьем впилась в сырую землю, а вороны, кружащие над холмом, вновь зашлись криком, напоминавшим скорее хохот.

Вечерело. 

В то самое время, когда секутор Горст пришпоривал ретивого, старательно вглядываясь в увиденных Рейном ворон, а Аарон брел по безлюдному берегу, сетуя на промокшие сапоги и наваждение, явившее себя под личиной якобы увиденного им некогда сна, путь Рейна лежал через густой пролесок, рассеченный дорогой шириной в полторы телеги. Молодой секутор никуда не спешил, ведь тряска в седле в его нынешнем состоянии могла обернуться новым приливом тошноты.

Он отъехал достаточно далеко от реки, но ветер то и дело приносил характерный запах сырости и чего-то, отдаленно напоминающего прокисшее молоко. Сонм речных ароматов не раздражал младшего в отряде Горста, но и особого трепета в душе парня вызвать не мог. Мешаясь с поселившимся в Подлеске смрадом, запахи реки, деревни, леса теперь казались чем-то враждебным, обособившимся от остального Оддланда и втихомолку объявившим Проклятому Камню войну.

Обычно Рейну было плевать, что и как пахнет, исключением может быть разве что смрад красильных артелей.

Тошнота резко отступила. Силы вернулись, и, самое главное, исчез смрад. Парень уж было решил, что насквозь провонял этой кислятиной еще во дворе старосты.

– Букет амброзий, – процедил он, копируя манеру речи человека с козлиной бородкой, которого он однажды видел на торгах. – Там, за проливом Святого Антония, это вино с удовольствием вкушают лучшие люди Нортмара.

По какой-то непонятной даже самому Рейну причине, это словосочетание он прочно связал с местом, которое некогда считал своим домом. Тяжелый труд, вонь, въедающаяся в кожу, мухи, от которых невозможно спастись, и двоюродный брат его покойного папаши, согласившийся приютить сироту и обучить профессии. Щелочь, мухи, побои и слепящее солнце – тот еще букет ароматов.   «Прямо, как в Подлеске», – согласился он сам с собой и себе же кивнул.

Внезапный треск падающего дерева вырвал Рейна из размышлений о былом и грядущем. За треском последовал протяжный крик.  «Должно быть пересохшее дерево придавило телегу», – подумал он, и крик повторился.  Более не раздумывая, он пришпорил коня и помчал по лесной дороге.

Когда Рейн был совсем еще сопляком, с его мамой случилась беда. Так говорил отец. Кусок черепицы откололся от крыши и сделал свое дело. Так говорил ему отец. Еще он говорил, что, если бы кто-нибудь поспешил к ней на помощь, все могло было сложиться иначе. Младший из людей секутора Горста был тем, кем был, и имел заслуженную репутацию. Но сам Рейн знал – никто не посмеет назвать его человеком, равнодушным к чужой беде.

Дорога свернула направо. Влажная земля и следы копыт. Не так давно они и сами, проезжая здесь, видели иссохшие деревья, и Горст, не слывший ткачом изящных словес, сказал:

– Лес, как покойник. Издох и без чужой помощи теперь никуда, сука, не денется.

Аарон еще согласился с замечанием старшего и предположил, мол рано или поздно, но кого ни то здесь задавит насмерть.

Рейн, вспомнил диалог его напарников, вспомнил трагическую кончину матушки и отца, так и не принявшего роль вдовца. Он пришпоривал коня и знал, что раз уж изменить собственную судьбу и судьбу своей семьи он не может, так хотя бы приложит всевозможные усилия, чтобы иная семья не разделила его трагедии.

Рейн не понимал, не знал, что такое возможно, и не обращал внимания на мертвенную тишину леса, он не догадывался о существовании существ, способных зацепиться за одно единственное воспоминание и сладить на его основе целый сонм ложных. Парень всем сердцем и раз за разом переживал трагедию, которой никогда не было, и скакал на помощь тем, кто в ней не нуждался.

Как насекомое, плененное светом костра, как городской простак, купившийся на байку шарлатанов, младший выжлятник гнал, не разбирая дороги, не видя ворон, султанами сидящих на ветвях иссохших деревьев в пропитанном гнилью лесу.

Крик повторился. Протяжный женский вопль, исполненный болью и отчаянием. 

Пропитанная потом рубаха прилипла к телу Аарона, в сапогах хлюпала вода, а под ними проминалась почва.

– Выходите, сукины дети, – произнес Аарон, – не обижу, не прогоню взашей.

Ответом на крик были лишь шелест камышей, крики чаек и плеск воды. Теперь, когда он вернулся к прикрытому, а ныне раздавленному кувшину, мысль о том, что за ним следят, стала фактом, не требующим доказательств.

– Мы лишь поговорим, – повторил он, – вам ничего не угрожает. Заячьи души, чтоб вас.

К следам, оставленным самим Аароном, добавились и иные. Мужчина и, судя по всему, ребенок.

Морок, приведший выжлятника к воде, развеялся, и, вороша воспоминания, он не мог отыскать ничего относительно того кошмара, что бередил его ум весь этот треклятый день. Так бывает при пробуждении ото сна, когда пусть даже самый правдивый, но все же сон оставляет шлейф из растворяющихся воспоминаний.

Никто бы не посмел назвать Аарона суеверным дураком, а знакомые, коих он оставил в прошлой жизни, так и вовсе расхохотались бы при одной лишь мысли о том, что громила может всерьез рассуждать о колдовстве. Нортмарская церковь выкорчевала из умов своих прихожан трепет и страх перед незримыми, доставшимися от предков суеверными страхами. Другое дело – Оддланд. За проливом Святого Антония вера в Отца Переправы крепла за счет тех самых страхов и суеверий. Аарон вначале отмахивался от болтовни легковерных ослов, но совет Горста изменил его взгляд на сей счет. «На севере Оддланда горы, а значит рудники да забои, – говорил старший выжлятник, – стало быть, там люди, и добрая прорва трудится там не по собственной воле. О тех горах говорят разное, но тебе просто нужно усвоить, что если пропал один человек, то он действительно пропал, и, вероятнее всего, искать его уже не имеет смысла. Люди в тех краях стараются не ходить поодиночке». Обдумав эти слова как следует, Аарон принялся примечать странности, о которых толкует чернь, и к этому моменту обладал внушительным багажом сомнительных знаний. В Холодном камне за каждую убитую кошку Король Крыс дарит достаток. Живущие близ Хрустального озера каждое полнолуние затыкают воском уши, ведь песни озерных дев вызывают помутнение рассудка.

– Ты отказался от хозяйской милости, – голос был мерзок. Такие голоса принадлежат жителям нортмарских лепрозориев, – тебе же сказали, что будет, если откажешься?

Аарон не спеша повернулся, пряча правую руку за спину. Из зарослей камыша вышел молодой мужчина. Навскидку, ровесник Рейна, но на этом их сходство заканчивалось. Волосы Рейна не свисали сальными паклями, кожа Рейна не была покрыта расчесанными болячками, а зубы Рейна… Аарон пожалел, что посмотрел на зубы заговорившего с ним оборванца.