Человек-университет - Черевков Владимир Гервасьевич - Страница 4

Все это нужно было знать! Не даром Пушкин, восхищаясь разносторонностью его гения, назвал Михайлу Васильевича «первым русским университетом».

А в то же время Ломоносова обязывали произносить речи в дни рождений и именин царицы, писать стихи по заказу на всякие придворные случаи: въезды и отъезды знатных особ, маскарады, составлять расписания увеселений.

Его доводили до униженных просьб «о дозволении хотя бы в часы досуга заниматься физикой и химией», то-есть науками, в которых Ломоносов был наиболее велик.

Ломоносов объявил «союз наук». Все науки должны помогать одна другой. «Ибо, — пишет Ломоносов, — часто требует астроном механикова и физикова совета; ботаник и анатомик — химикова. Алгебраист пустого не может всегда выкладывать, но часто должен взять физическую материю». Даже поэзию он заставляет служить науке и пишет самое замечательное свое стихотворение о северном сиянии.

Прав был Михаил Васильевич в своем знаменитом разговоре с всесильным Шуваловым. Этот самодур-вельможа, рассердившись на него за что-то, крикнул:

— Я отставлю тебя от академии!

Ломоносов внимательно на него посмотрел и сказал просто и значительно:

— Нет. Разве, что академию от меня отставят.

Начался этот бой, в сущности, по пустяковому поводу. Михаил Васильевич написал и пустил по рукам без подписи шутливый «Гимн бороде», в котором жестоко высмеял духовенство. Правда, он уже давно объявил себя ярым врагом поповства, требуя ограждения светской науки от посягательств на нее со стороны церкви. Но это его произведение особенно обозлило духовенство.

Через некоторое время в двери к Ломоносову постучались два знатных монаха.

— Мир дому сему!

Явление необычное. С попами хозяин дома мало водился да и грешков против них немало за собою чуял. Однако виду не подал.

— Христина, угости пивком, — попросил жену и усадил гостей за стол.

Завели разговор о высоких материях.

— Как полагаешь в велемудрой учености своей, батюшко Михайло Васильевич, — спросил как бы между прочим монах и помаслил глазками собеседника, — существуют ли какие другие миры животные, окромя нашего земного?

Хозяин насторожился, но ответил твердо:

— Полагаю, что есть такие и на других планетах.

— А не противно ли сие учению церкви? — елеем пролился в уши профессора сладкий голос.

— На этот счет собственное мнение имею.

— Та-ак. Ты только не гневайся, батюшко. Я из любознательства. Объясни, нам неукам, справедливо ли про тебя сказывают, будто по своей науке считаешь землю древлее происхождением, нежели то указано по церковным книгам?

— Да, считаю.

— Неужто верно и то, что велишь в монахи постригаться не раньше пятидесяти годов и, тьфу, мерзко вымолвить, требуешь для православных, буде то понадобится, четвертого брака, а по нужде и пятого?

— И то верно. Наука так требует.

Михаил Васильевич большую силу употреблял, чтобы сидеть спокойно на месте.

— Ах, грех-то какой! — сокрушенно сказал монах и обернулся к другому, и оба они с печальной укоризной качнули главами.

— И последнее, — грустно посмотрел монах в лицо ученого, которое уже начинало нервно подергиваться, — не восстаешь ли ты противу крещения младенцев о зимнюю пору?

— Восстаю, — сквозь зубы, все еще сдерживаясь, выдавил Михаил Васильевич.

Снова монах кинул взгляд на другого, и тот поощрительно мигнул ему.

— А не ведомо ли тебе сие похабство, батюшко? — Поп вынул из обшлага рясы и поднес к глазам профессора «Гимн бороде».

Михаил Васильевич порывисто вскочил и грозно крикнул, как вызов к бою:

— Мое!

Между ними был стол. И тотчас же заплясали вдоль него два яростных монашьих тела, четыре руки со скрюченными пальцами неистово потрясали над ним, лютой злобой горели четыре глаза, и два исступленных рта изрыгали совсем не елейные слова:

— Ярыга! Пес! Пашквилянт! Да мы матушке-царице!.. Плетьми тя запорем! Под виселицей твои богомерзкие сочинения сожгем!..

Михаил Васильевич сначала опешил от такого бурного натиска. Потом лицо его порозовело, он вытянулся во весь свой богатырский рост, — даже хрустнуло где-то, — и схватив огромный шандал[3] стукнул им с размаху по столу.

— Вон! Чтоб духу вашего!..

В дверях мелькнули рясы.

Михаил Васильевич, отдышавшись, спросил у перепуганной жены добрую кружку пива и сел писать новое грозное против попов послание.

— Обманщик и грабитель спасения не сыщет, — грозно бормотал он, выводя строчки, — если бы даже он ел щепы, кирпич и мочалу, а не токмо что постную пищу, или же стоял бы на голове вместо земных поклонов…

Ломоносов сумел отстоять себя. Своим огромным и смелым умом он произвел такое впечатление на царицу Екатерину что она, желая прослыть покровительницей наукам, не отдала его на растерзание духовенству.

Крестьянин Ломоносов, собственным горбом добившийся своего славного места в науке, на многое смотрел другими глазами, чем русские ученые того времени.

Он не мог спокойно относиться к тому, что крестьяне не имеют доступа к образованию.

— В Европе ни одному человеку не запрещено учиться! — гневно восклицает он и пишет доклады о необходимости распространить просвещение на все существовавшие в то время сословия.

Он хорошо знает, в каких тяжелых условиях живет народ, потому что сам вышел из него, как велика детская смертность от болезней и как нередки случаи убийства детей собственными матерями, родившими их «не по закону», то-есть не в браке, освященном церковью. Он требует облегчения этой гнетущей обстановки крестьянской жизни, предлагает составление и распространение среди народа медицинских книг о повивальном искусстве и детских болезнях, добивается распоряжения Екатерины об устройстве народных детских домов для приема «незаконнорожденных», настаивает на запрещении попам насильно венчать крепостных.

В это время бурного расцвета всех своих сил Ломоносов сидит обложенный бумагами и книгами и пишет с утра до вечера или бегает по городу в бесконечных хлопотах.

— По неделям он, сердечный, не пьет, не ест, — жалуется его племянница, разводя руками, — только пиво да кусок хлеба с маслом и подашь ему.

Но могучий организм Ломоносова начинает уже сдавать.

— Редко напишет бумагу, чтобы не засыпать ее вместо песку[4] чернилами, — сокрушенно рассказывает та же племянница. — Во время обеда вместо пера кладет ложку за ухо, которою только что хлебал горячее. А то париком утирается, который снимает с себя, когда принимается за шти.

Первый русский ученый получает европейскую известность. В 1763 году его избирает своим членом в Италии Болонская академия наук и в Швеции «Королевская академия наук». В том же году он становится членом только что учрежденной Российской академии художеств в Петербурге.