Петрушка – душа скоморошья (Бывальщина) - Привалов Борис Авксентьевич - Страница 21

— Ты из какой ватаги будешь? — спросил один из скоморохов Петруху.

— Я десять лет с Потихоней ходил. С Рыжим, с Греком.

Скоморохи недоверчиво переглянулись, завозились, закряхтели.

— Что, не верите? — вспыхнул Петруха.

— Не было у них кукольника в ватаге, — сказал второй скоморох. — Я Потихоню знаю, он давненько с кукольниками-то не ходил…

— Так я не кукольник, — покачал головой Петруха. — Это я так, баловаться начал, когда один остался. А зовут меня Петрушкой. Может, слыхали?

— Петрушка? Вроде есть такой, — задумчиво молвил один из скоморохов.

— Это не он ли у Потихони вместо сына был? — спросил второй.

— Отчего ж «был»? — обиделся Петруха. — Я — есть. Вот он я.

Разговор пошёл про общих знакомых, про давние встречи, которые почти позабылись.

Петруха, как оказалось, об этих скоморохах тоже слышал. Прозывали их Кострюком и Еремеем.

— «Всякий Еремей про себя разумей!» Присловье такое слыхивал, Петрушка? — спросил Ерёма. — Это про меня сказано!

— Говорила о себе репа: «Я, репа, с мёдом хороша!» — подхватил Кострюк. — «А я и без тебя хорош!» — ответил ей мёд.

— Это, выходит, ты — мёд? — шутливо рассердился Еремей. — Да ты дёготь, в тебе мёду — одна капля. Уж я-то знаю, тридцать годов, почитай, с тобой брожу.

Кострюк был постарше Ерёмы годков на пяток. Своей ватаги они не имели, бродили то с одним атаманом, то с другим. Часто сами по себе, вот как сейчас.

— А вор этот к нам вчера пристал, — сказал Кострюк. — Мы его толком и не знаем. По всему видно — скоморох, бахарь, либо песельник. Кто ж знал, что он на руку нечист.

Про себя Петруха много не говорил: дескать, ушёл из ватаги, идёт к родичам в Колядец. Зато подробно поведал о происшествии в монастыре, о том, как он спас жизнь вору, приняв его за честного скомороха.

Кострюк оборотился в угол ямы, застланный табачным густым дымом, и спросил вора, верно ли Петруха сказывает о дуплянском чуде и краденом камне.

— Мы с другой стороны идём, — пояснил Ерёма, — до нас про это слух ещё не дошёл.

— Десять пальцев у тебя есть и один рот, — смеясь, ответил невидимый в дыму и мраке скоморох-вор. — Стыдно, если десять одного не прокормят! У кого я камень взял, не убыло!

запел вор, —

— Не зря слово молвится, не попусту песня слагается, — поддержал вора торговец табаком.

— Не украдёшь — не проживёшь! — крикнул вор. — Только попадаться не след… — И он снова запел:

— Вот из-за песен этих срамных нас многие и считают ворами, — грустно молвил Кострюк. — А их такие вот и слагают… Тьфу!

— Наша нигде не пропадёт! — расхвастался вор. — У меня в Новгороде прошлой осенью осечка произошла — стрелец поймал, в яму повёл. Проходим мимо кружала, я говорю стрельцу: «Дозволь перед ямой ковшик браги испить? Сдачу тебе принесу». — «Ну давай, говорит, пей. Только возвращайся быстрее, я тебя тут обожду». Вошел я в кружало, прошёл через него во двор в ворота, да и был таков… На следующий день — снова осечка. Опять тот же самый стрелец-пострелец меня изловил и в яму повёл. Ведёт мимо того же кружала. «Дозволь, я его прошу, ковшик браги испить? Вот те крест — не убегу». Отпустил. Только, смотрю, он решил меня перехитрить: бежит к воротам, что со двора ведут. Решил так: я, мол, тем же ходом, что вчера, уйду, а он меня тут-то и схватит. Меня, раба божьего. А я вышел через двери на улицу и ушёл спокойненько. Так на третий день — чтоб мне на этом месте провалиться, если вру! — он снова меня ловит! И ведёт — уже в третий раз! — в яму. Идём мимо кружала. «Дозволь, говорю, добрый молодец, браги испить. Сам же видишь — бежать мне от тебя нельзя, уж больно ты хитёр». — «Нет, говорит он мне, ты хитёр, а я — хитрее. Больше меня не окрутишь. Сам я пойду за брагой и принесу тебе. Давай деньги и жди меня здесь». Дал ему полушку, он пошёл в кружало… И до сих пор меня ловит, наверно…

Торговец табаком захохотал:

— Ох и ловок же ты!

— Собака и то хвостом не из прихоти виляет, а ради хлеба! — ответил вор. — Дай мне горсть табаку — ещё и не такое услышишь!

В яму начали спихивать арестантов. Ещё одного вора приковали к колоде.

— Нас здесь, скоморохов, четверо, — сказал Кострюк, — значит, можем считаться ватагой. По старому скоморошьему закону меньше четырёх человек в ватаге быть не может.

— Ты, Кострюша, забыл, — поправил его Ерёма, — четверо, считая медведя.

— Да, есть такой обычай, — усмехнулся Кострюк. — Но я не про то. Раз мы здесь ватага, то можем правёж держать. Судить члена ватаги за позорные дела.

Вор услышал слова Кострюка и закричал из своего угла:

— Дым коромыслом, пар столбом, ни тепла, ни согрева! Мели, Емеля! Можете мне смерть приговорить, убить меня тут. Только сами тогда на дыбу пойдёте, скоморошечки!

— Есть наказания похуже смерти, — тихо сказал Ерёма, но слова его услышали все в яме.

— Лишить нужно тебя скоморошьего звания, — произнёс Кострюк. — Ты им, как личиной, прикрывался, чтоб воровать. А ежели каждый видеть будет, что ты не скоморох, так тебе и не украсть.

— Привели вороны сокола на правёж! — крикнул вор. — Старые да малые судят бывалого! Не учи меня плясать — я сам скоморох!

— Не бывать тебе, вору, больше скоморохом! — твёрдо молвил Кострюк.

— Ноги-руки переломаете? — весело спросил вор. — Ну попробуйте! Кто кого?

— Пальцем не тронем, — ласково сказал Ерёма. — Живи-поживай. А скоморошество забудь.

— Уговорили, уговорили! — захохотал вор.

— Помнишь, как называют колокол, который на неправое, грязное дело народ зовёт? — произнёс Кострюк. — Язык с него снимают, и на век он немеет. Чугуном для каши такой колокол становится.

— Да и каша в нём не варится — горька выходит, — добавил Ерёма.

— Язык мне вырвать хотите? — грозно спросил вор. — Да я вас всех перекалечу, только подойдите!

Вор ещё долго бушевал и гремел цепью, но кто-то цыкнул на него, и он замолк.

На воле день погас, и полный мрак воцарился в тюрьме.

— Чтой-то ногу ломит, — кряхтел рядом Кострюк. — Ох-хо-хо, к ростепели это, не иначе…

— А я погоду всё больше спиной да боками чую, — проговорил Ерёма, устраиваясь поудобнее. — Как начнёт кости выламывать — значит, к перемене…

Старики посудачили ещё немного о всякой всячине, потом затихли. Вздохи, ворчание, кашель становились всё глуше. Яма наполнилась храпом.

Петруха лежал рядом со скоморохами и не смыкал глаз. Суды в ватагах были редкостью, и на Петрухиной памяти такого не случалось. Давно, зим шесть назад, Потихоня, Грек и Рыжий судили кого-то, но Петруху, по молодости лет, к разговору старшие не допустили.

Думал Петруха, думал, как же старые скоморохи решили наказать вора? Что ему можно сделать? Он молодой, сильный, а они… Кроме того, Ерёма же сказал, что пальцем его не тронут…

Ночью Петруха проснулся от цепного звона. Шумел вор:

— Дайте попить, а то спать не дам!

— Накурился, баламут! — сердито пробормотал кто-то спросонья. — Теперь глотку дерёт!

— Дайте попить, православные! — заскулил вор. — Сам бы отыскал водицу, да меня колода не пускает, лязгает, как цепная собака зубами!

— Эй, держи крепче, не лей на землю, — сказал Кострюк, во тьме передавая ковш.