Математика любви - Дарвин Эмма - Страница 13

• Предыдущая
• 13/111
• Следующая

Я считаю благословением Господним то, что теперь мне можно не смотреть жадными глазами на красоту простирающегося передо мной мира. И если платой за такое благословение служит некоторая домашняя скука, то, пожалуй, мне стоит вспомнить и о том, что за прошедшие несколько лет мне довелось повидать больше, чем другому человеку за всю жизнь, и утешаться этим.

По мере приближения зимы те семейства, которые по разным причинам, будь то веление души или деловая необходимость либо вообще прихоть и чудачество, держались вдалеке от мощеных тротуаров и освещенных газовыми фонарями городских улиц, начали оглядываться вокруг себя в поисках развлечений. Предусмотрительные и дальновидные матроны одна за другой приглашали меня на ужин, дабы проконсультироваться относительно достоинств Парижа и Брюсселя как источников приличного общества, обтекаемого термина-эвфемизма, под которым разумные люди понимали источник мужей. И если в намерения подобных владетельных и заботливых мамаш входило привлечь мое внимание к незамужним прелестям мисс Джоселин, мисс Эуфемии Джоселин, мисс Софи Стэмфорд и других девиц, то их старания были излишними. Я настолько же отдавал себе отчет в прелестях этих молодых леди, равно как и они в количестве принадлежащих мне акров, так что я вовсю наслаждался их обществом, по крайней мере на протяжении хотя бы одного вечера.

В один из таких вечеров мисс Джоселин поспешила ко мне с чашкой чая, едва я переступил порог гостиной ее матери в компании с несколькими другими джентльменами. Она слышала – эти деревенские сквайры такие болтуны! – что стены столовой и библиотеки в моем поместье в Керси украшает восхитительное собрание портретов, целая картинная галерея.

– А мне так нравятся портреты настоящих, взаправдашних людей! Моя гувернантка почему-то всегда заставляла нас внимательно рассматривать изображения этих глупых исторических персонажей. Кому сейчас есть дело до Андромахи, или Актеона, или других скучных римлян?

– Во всяком случае, большинству молодых леди это и в самом деле неинтересно, я знаю, – ответил я. – Разумеется, я буду счастлив показать эти портреты, если ваши родители соблаговолят принять мое приглашение. Или, быть может, ваш брат согласился бы сопровождать вас при случае? Хотя, боюсь, увидев картины наяву, вы будете разочарованы.

Мисс Джоселин отпила маленький глоток чаю, и на мгновение я замер, не в силах оторвать взор от этих полных, красных, как кораллы, губ, которые сначала сомкнулись, а потом полуоткрылись, коснувшись края белой с золотом чашки из лучшего китайского фарфорового сервиза ее матери. Она подняла глаза и поймала мой взгляд. На щеках у нее вспыхнул легкий румянец.

– О, я уверена, что ни в коем случае не буду разочарована. Я совершенно не разбираюсь в искусстве, зато прекрасно знаю, что мне нравится, а что нет. При условии, что я распознаю друга, перспектива или штриховка оставляют меня совершенно равнодушной.

– Боюсь, что у меня на стенах вы найдете немногих друзей, поскольку оригиналы портретов давно мертвы.

– Ах, майор! Вы говорите так, словно у вас в Холле водятся привидения! Но вы ведь наверняка заказали и собственный портрет? – Она наклонила головку и томно взглянула на меня сквозь длинные светлые ресницы. – Мне хотелось бы думать, что я увижу там по крайней мере одного друга. Ну скажите же мне, что и ваш портрет имеется в наличии!

Сама мысль об этом показалась мне абсурдной. Я рассмеялся.

– Нет, нет! Я даже не думал об этом.

– Мама! – Миссис Джоселин оторвалась от чайного подноса. – Мама, майор говорит, что ни за что не станет заказывать собственный портрет, чтобы повесить его в библиотеке в Керси. Скажи ему, что он непременно должен сделать это, чтобы отметить свое вступление во владение Холлом.

– Не позволяйте моей непослушной девочке дразнить вас, майор, – с улыбкой произнесла ее мать, прежде чем возобновить конфиденциальную беседу с миссис Стэмфорд.

– Ах, прошу вас, майор, сделайте мне одолжение, закажите свой портрет! – Ее голубые глаза сияли, грудь вздымалась и опадала. Она положила руку мне на запястье. – Умоляю вас!

Я молчал. Если в моих глазах она прочла капитуляцию перед ее выраженным желанием, то не совсем ошибалась, хотя меня как раз охватило собственное желание и мысль о ее капитуляции. Увлечь ее на роскошный турецкий ковер, разорвать корсаж платья и зарыться лицом в ее круглую, белую грудь, отшвырнуть за ненадобностью в сторону юбки и овладеть ее сочной, розовой сокровенной плотью…

Я взял себя в руки, поскольку прекрасно сознавал – куда уж лучше! – что такие мимолетные и преходящие порывы страсти не могли принести ничего, кроме вреда и головной боли тому, кому известно было то, что знал я.

– Майор? – спустя несколько мгновений вопросительно произнесла она. Вероятно, что-то все-таки отразилось на моем лице, потому что с легким нервным смешком она добавила: – Вы должны простить меня. Я пренебрегаю остальными гостями и должна вернуться к своим обязанностям.

Она развернулась, чтобы удалиться, и в ответ на быстрый и неуверенный взгляд, брошенный ею в сторону матери, та ответила легким кивком, и на губах у нее заиграла удовлетворенная улыбка.

Я не испытывал особого желания глазеть на собственное отражение, но не мог отрицать и того, что теперь, после уборки урожая, у меня возникла отнюдь не тщеславная мысль утвердиться среди своих предшественников во владении Холлом. И не имеет особого значения, что я добился покамест скромных успехов в обеспечении процветания своих земель и семейств, которые обрабатывали их в течение многих веков. Так что по некотором размышлении я отправился на поиски портретиста в Норвиче, и мне стоило немалых усилий отыскать хорошего художника. Пусть мисс Джоселин открыто заявляет о своем пренебрежении перспективой и игрой света и теней, но, невзирая на крайне малую вероятность того, что она когда-либо увидит мой портрет, я не мог уронить свой авторитет в глазах мисс Дурвард.

Оказалось, что при виде этих соблазнительных молодых леди меня обуревают вполне плотские и объяснимые желания. Кроме того, я не мог удержаться от искушения подогреть их интерес ко мне, если даже они готовы были принести себя в жертву. Но, увы, мне никак не удавалось заставить себя смириться с необходимостью отдать им в ответ собственные акры, посему желание мое оставалось неудовлетворенным.

Но почему я не мог решиться на такой шаг? Этот вопрос не давал мне покоя. Подобный обмен считался в нашем обществе вполне обычным делом. И разве не я сам всего несколько недель назад отправился в Ланкашир как раз на поиски спутницы дней и хранительницы ночей своих в рамках того же самого обмена? В очередной раз, укладываясь в постель, я раздумывал над тем, а не пытаюсь ли я избавить себя от грядущих неприятностей, если какая-либо представительница прекрасного пола сочтет, что возрождение моей усадьбы – о которой только и говорила вся округа – не сможет примирить ее с моим недомоганием, или, точнее говоря, увечьем. Стать объектом подобного отвращения, которое не смогла преодолеть даже столь мягкая и добродетельная особа, как миссис Гриншоу, и пострадать от него не один раз, а страдать каждую ночь, до самой смерти… Нет, пока я нахожусь в здравом уме, я ни за что не соглашусь на подобное испытание.

Но когда меня окутала тишина и темнота, я понял, что не только мое нежелание терпеть унижение не позволяет мне отважиться на подобный шаг. Тому была и еще одна причина, намного более веская – нескончаемая горькая печаль и болезненная радость, которые жили в самой глубине моего сердца. То дружеское общение и товарищеские отношения, которых я жаждал, те плотские желания, удовлетворить которые я стремился, стали бы настоящим предательством по отношению к моему собственному сердцу, сохранившему незапятнанную память о недолгом счастье и беззаветной любви.

Перед тем как задуть свечу, я опустил протез на пол рядом с кроватью… Ощущение конечности было настолько реальным, что во сне ко мне иногда возвращалось чувство прежнего счастья, когда я мог ходить и бегать, как все люди, а тело мое было одним целым. Иногда мне снилась Испания, и когда я, не до конца проснувшись, задевал рукой протез, только это случайное касание удерживало меня от попытки встать и двинуться по воздуху. Но потом наступало окончательное пробуждение, и я вновь вспоминал о том, что я калека. В остальные ночи я лежал на пуховой перине в своей кровати, и мне не снилось вообще ничего. Не были они похожи и на ночи, проведенные под небом Испании, которое некогда простиралось надо мной подобно черному бархату, вытканному огромными, как зеркала, звездами. Впрочем, я говорил себе, что нет на свете мужчины, достигшего моего возраста, которого его прошлое не беспокоило бы во сне, когда ангел-хранитель спит и темнота скрывает приближение старого доброго недруга.

• Предыдущая
• 13/111
• Следующая