В тени Большого камня (Роман) - Маркиш Давид Перецович - Страница 3

— Да я не о том, — уже без азарта, медленно махнул рукой Губельман. — Твой отец жил, как ты, думал, как ты… А мой…

Губельман замолчал, уперся глазами в кавалерийскую фуражку на столе. Что рассказать охотнику Кудайназару из Алтын-Киика о покойном бондаре Лейбе-Авруме Губельмане из местечка Гусятичи? О его бедности? О том, как он ел по праздникам красный хрен, макая в него халу? Или о том, как он проклял его, Иуду, за то, что ушел вместе с гоями исправлять очевидную несправедливость мира и воевать за будущее всеобщее счастье, — вместо того, чтоб клепать бочки под навесом на заднем дворе и ходить в синагогу, прицепив ко лбу молитвенный ящичек?.. Как, интересно знать, реагировал бы покойный Лейб-Аврум, нагрянь в Гусятичи Кудайназар с вооруженным отрядом и рецептом счастья на все времена? Никак, скорее всего: сидел бы дома или перебрался в соседнее местечко. А сам Иуда как бы реагировал? Воевал бы за свою родину Гусятичи? Едва ли.

— Если я пошлю в Алтын-Киик солдат и объявлю там советскую власть, — спросил Иуда, — ты будешь со мной воевать?

— Да, — сказал Кудайназар. — Буду воевать, начальник.

— Но это же бессмыслица! — крикнул Губельман. — Что ты будешь защищать? У тебя же ничего нет, и у меня ничего нет! За что же мы будем воевать?

— Как за что! — нахмурился Кудайназар и отодвинулся немного от стола. — За Алтын-Киик. Нам Кзыл-Су не нужен, живи здесь, если хочешь.

— Но ты же погибнешь, — сказал Губельман. — Ты знаешь, что погибнешь?

— Не посылай солдат, — твердо сказал Кудайназар. — У нас нечего взять. В долине вон сколько земли, живи здесь, начальник!

— Есть хочешь? — помолчав, спросил Иуда и, разломив лепешку, протянул половину Кудайназару.

Кудайназар отщипнул кусочек, зажевал степенно.

— Сахар вот, держи! — он ребром ладони придвинул обломочек сахара к лицу Кадама, выглядывавшему из-за стола. — Бери, не бойся… Вот ты, — он снова повернулся к Кудайназару, налег грудью на край стола, — ты хочешь, чтобы твой сын в школу пошел, научился читать?

— Это дело другое, — Кудайназар отщипнул от лепешки другой кусочек, меньше первого. — Я — не хочу. Пока не хочу. А если захочу, в город его пошлю учиться, там школы есть.

— Ну вот, вот видишь! — безнадежно обрадовался Губельман. — Зачем же его куда-то посылать, когда в самом Алтын-Киике, на месте можно открыть школу, всех детей учить!

— Не надо всех детей учить, — тихо сказал Кудайназар. — Пусть учится кто хочет. Если все на свете будут ученые, кто ж кому тогда будет верить? Кого будут люди уважать? Перегрызутся все, как собаки: каждый дурак будет доказывать, что он умней другого… Большой беспорядок от этого произойдет, начальник.

— Ты что ж, — устало вскинулся Губельман, — думаешь, что невежество — это дорога к счастью?

— У нас тут одна дорога, — сощурился Кудайназар, — от Алтын-Киика до Кзыл-Су и обратно… Ты вот ученый, а я нет. Так что ж, ты счастливей меня?

— Ты, я — это ничего не значит, — проворчал Губельман. — Ты думаешь, в мире, кроме Кзыл-Су да твоего Алтын-Киика, ничего нет. А в мире люди кровью плачут, потому что плохо им, плохо!

— А как же иначе! — живо откликнулся Кудайназар. — Мы ж люди, у нас всегда так: кто плачет, кто смеется. Если кому плохо — значит, душа у него болит, душа больная, и ты ему никаким учением не поможешь: он нож возьмет, пойдет людей резать… Нам вот хорошо в Алтын-Киике, а ты хочешь солдат послать, убить меня — оттого что за горами люди плачут. Что им от этого — лучше, что ли, станет? Не лучше и не хуже. Зачем же я должен в землю лечь, скажи, начальник?

— Умел бы ты книжки читать, — сказал Губельман, с силой проведя ладонями по лицу, — тогда б таких вопросов не задавал дурацких.

— У нас в Алтын-Киике, — возразил Кудайназар, — есть один старик, Абдильда, он Коран читает, знает грамоту — а думает, как я, как все мы.

— Значит, не те книги читает, — сказал Губельман. — Коран!..

— Так, выходит дело, — зачастил Кудайназар, — чтобы счастливым быть, надо только те книги читать, а другие для этого не подходят? Но люди-то ведь не камни: если половина людей те книги будет читать, а другая половина — не те, то тогда кто ж прав? Первые или вторые? Ведь каждый человек думает, что он прав, а другой просто дурак какой-то, глупый человек. Так что ж, из-за этого надо воевать, кишлаки жечь? Ты мне объясни, может, я чего не понимаю, начальник!

Иуда поморщился, как будто взял в рот дольку лимона — и вдруг отчетливо вспомнил этот давным-давно забытый вкус, пахучий и кислый до приятной дрожи. Когда ж это он ел лимон в последний раз? Пожалуй, еще дома, мальчишкой: низкая комната, тяжелый стол почти от стены до стены, светящийся рубиновый чай в стаканах и эти вот кислейшие полусолнышки в глубоком стеклянном блюдечке… Вот странно: вспомнил. Зачем?

Как он сказал, этот охотник: «жечь кишлаки»?

— Какие там кишлаки… — вздохнул Иуда. — Ты мне скажи-ка вот что: ты лимон пробовал когда-нибудь? Желтый такой?

— Лимон? — переспросил Кудайназар. — Он сладкий?

— Сладкий, — сказал Иуда. — Пусть будет сладкий.

— Нет, — сказал Кудайназар. — Никогда не пробовал.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Иуда. — А если я к тебе один приеду, без солдат? В гости?

— Приезжай, — сказал Кудайназар подумав. — Барана зарежу.

— Хоп[6], — подбил итог Иуда и легонько шлепнул ладонью по столу. — У тебя один пока? — он взглянул на Кадама, сидевшего терпеливо. — Или еще есть?

— Пока один, — сказал Кудайназар и погладил сына по голове. — Ты мумие узбеку отдай, по утрам пусть пьет… Приедешь, значит, в Алтын-Киик?

— Приеду, — сказал Иуда и легко поднялся из-за стола. — Ночевать буду у тебя. — Он был короткошеий, длиннорукий, с хрупкими жилистыми кистями, с тонкими, почти нежными пальцами.

Солдаты все грызли семечки позади коновязи и угрюмо слушали, как, подыгрывая себе на трехрядке, чистым ровным голосом поет Бабенко Иван:

пел солдат для собственного удовольствия и приятной грусти души. Увидев Кудайназара, Бабенко отложил гармонь и шагнул наперерез его пути.

— Стой, джорго! — крикнул Иван и растопырил руки, словно бы собираясь принять в шутливые объятия шибко шагавшего Кудайназара. — Коня не хочешь дарить — давай хоть нож, память чтоб была! Вон у тебя бучак[7] какой, ханский: рукоятка узорная. Давай, не жидись!

— Нож дарить — плохая примета, — остановился Кудайназар. — Врагами будем.

— Тебе ж хуже, брат! — успокоил Бабенко. — А я тебе, хочешь, свой отдам: у беляка одного снял, под Бережным. На, бери, не жалко!

Кудайназар, поворачивая, придирчиво осмотрел кинжал: обоюдоострый клинок светлой стали, простая деревянная рукоять с насечкой, чтоб не скользила в ладони. Обыденное орудие убийства.

— Ладно, давай, если просишь, — тускло сказал Кудайназар, отцепляя свой бучак от поясного ремня.

— Чтоб на дружбу! — радовался Бабенко, вертя в руках богатый Кудайназаров нож. — Тебе — немецкий, а мне — чучмецкий. Ишь ты, рукоятка-то с серебром!

Кудайназар, обойдя радующегося Бабенко, подошел к коновязи, отвязал, не глядя на молча глазеющих солдат, своего жеребца, поднял в седло Кадама, потом вскочил сам и поехал со двора заставы.

Что взять в лавке, на базарной площади?

Керосин взять, полмешка муки. Взять спички, хотя огниво надежней; но пусть Каменкуль порадуется. Что еще? Да вот и все, пожалуй. Да, мыло! Ну и все… Чтоб не вышло, что зря гонял коня из Алтын-Киика в Кзыл-Су, что ночевал здесь у тридесятой родни и весь вечер слушал пустые разговоры о ценах на мясо и на шерсть. Итак:

— Эй, лавочник! Керосин, мука, спички, мыло.

Это даже лучше, что нет лавки в Алтын-Киике. Ну, так что ж, что приходится ездить сюда, в Кзыл-Су, за щепоткой соли! Зато нет нужды глядеть каждый день на такого вот лавочника, который и с десяти шагов в киика не попадет из винтовки. Человек должен уметь прокормить себя — а лавочник кормит других, отгрызая серебряные крошки от чужого куска. Бессмысленный человек, ставящий серебряную крошку выше золотого куска! Человек, считающий чужие деньги в собственном кармане.