За мной! (Записки офицера-пропагандиста) - Маркиш Давид Перецович - Страница 8

— Ты в Майкопе случайно никогда не был? — вдруг свалился на меня вопрос, как гром с ясного неба. Вопрос был задан на чистом сабрском иврите и исходил от другого моего соседа, плечистого стройного парня лет двадцати.

— В Майкопе? — неуверенно переспросил я. — На Кавказе? Был как-то, проездом…

— Майкоп — столица Черкесии, — пояснил плечистый. — Я черкес. Юсуф меня зовут.

Небольшая черкесская община перекочевала с Кавказа в Палестину почти полтора века тому назад. Черкесы, балкарцы, чечены. С чеченами я сидел в ссылке, то были отчаянные ребята. Когда в первый же день по приезде местные ссыльные жидоморы закидали нас камнями, чечены выловили метателей и поступили с ними негуманно. А наутро пришел один из чеченских вожаков и сказал: «Вы евреи, это в вас вчера кидали камни? Когда нас сюда привезли, в нас тоже бросали камни. Но нас было много, а вас только одна семья… Больше в вас камни кидать не будут». Мне было тогда четырнадцать лет, а чеченскому вожаку лет семнадцать. Мы вскоре подружились, и эта дружба спасла нашу семью от многих неприятностей в ссылке.

— Был я в ваших местах, — сказал я, глядя на Юсуфа с приязнью. — В Гунибе был, в ауле Шамиля. Шамиль — знаешь?

— Нет, — сказал Юсуф. — Не знаю.

Мне было немного досадно, что Юсуф ничего не знает о Шамиле — храбрейшем горце, упрямо воевавшем с русским царем за свой Кавказ. «Тот не храбрец, кто задумывается над последствиями» — было написано на ордене, которым Шамиль награждал своих головорезов.

— Русские памятник поставили на том месте, где его взяли в плен, — сказал я. — Так вот, горцы, уже сколько раз этот памятник в пропасть скидывали… Имам Шамиль!

— Шамъиль! — радостно воскликнул Юсуф. — Ну, конечно, знаю! — Он произнес это имя точно так, как произносят в кавказских аулах — с твердым «м».

Мы еще поговорили с Юсуфом о Шамъиле, о кавказском пейзаже и о кабардинских конях. Юсуф любил коней и, как видно, знал в них толк.

— А ты о мамелюках что-нибудь слыхал? — спросил Юсуф. Мы засыпали друг друга вопросами, как будто не виделись много лет, а теперь вот внезапно встретились и у нас есть, чем поделиться.

Я слыхал о мамелюках.

— Один египетский царь был мамелюк, черкес, — сказал Юсуф, и в голосе его прозвучала ослепительная кавказская гордость — как будто это он сам, Юсуф, или, на худой конец, его близкий родственник был бесстрашным мамелюкским генералом, никогда не задумывавшимся над последствиями и захватившим египетский престол.

Узнав о том, что я слышал кое-что и о генерале, а также люблю кавказскую похлебку хичин, Юсуф торжественно пригласил меня в свою черкесскую деревню на склоне горы Тавор.

Мы в это время как раз миновали яблоневый сад и, увлеченные разговором, не заметили, как в бронетранспортер полетели какие-то предметы, один из которых угодил в мой шлемофон. То солдаты авангарда, скача, как серны ливанских долин, обстреливали нашу мини-крепость яблоками сада. Задание по проверке дороги на мины было выполнено. Водитель прибавил газу, бронетранспортер зарычал и помчался.

Вилла стоит на склоне хребетика, над дорогой. Позади виллы, из капониров и просто из природных щелей, гостеприимно торчат стволы самоходок. Танк выглядит куда угрюмей и мрачней самоходки, танковый ствол понур, он похож на лом в руках татарина-дворника, скалывающего желтый лед с московского тротуара. Не то самоходка. В ней есть что-то дурашливое, какая-то элегантная легкость, шик симпатичной юной поблядушки из предместья, щеголяющей в заграничных туфлях на высоком каблуке.

Вилла большая, там разместилась казарма, а в бывшей кухне устроил себе кабинет адъютант командира Йонька. Йонька двух метров роста, он тощ как щепка и узкоплеч, не успел еще обрасти каменным мужским мясом. Он движется рывками и нырками, внезапно и без всякой на то причины пригибая голову или роняя ее на плечо — как будто он не на воле, а в тесном для него танке, и вот боится треснуться башкой о какой-нибудь железный угол.

Кухня подстать вилле, огромная, с мраморным выщербленным полом. К стене прислонен высокий платяной шкаф с оторванными для удобства дверцами. На полках шкафа громоздятся пыльные груды канцелярских бланков и бумажек. За грудами проживает полезная ящерка, днем она ловит мух, а по ночам — комаров. Ящерка вполне дикая, к солдатам с их шутками она относится критически и близко их не подпускает. Ящерку можно застрелить, но поймать — едва ли.

Йонькин Т-образный стол стоит посреди бывшей кухни. Справа от него глубокая мойка, там полно бумаг и книг. Книжками солдатской библиотечки тоже командует Йонька, они у него сложены в длинных деревянных ящиках из-под боеприпасов.

— Я все это разберу, — с воодушевлением говорит Йонька и гибкими пальцами пианиста указывает на бумажные джунгли. — Посмотри, пожалуйста, в ящиках, отложи мне, если найдешь что-нибудь интересненькое. Я читать очень люблю, только времени нет.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Но ты мне койку какую-нибудь организуй, спать.

— Да-да, — говорит Йонька. — Я только на минутку… — Он вдруг срывается со стула и ныряет в дверь, как будто появилась у него внезапная естественная нужда и он побежал за угол — побрызгать.

Я открываю ящики с книгами. Вповалку и вперемешку лежат Агнон и Лев Толстой, Томас Манн и Чехов издания армейской библиотечки «Тармиль». С удовольствием обнаруживаю и свою книжку — как будто встретил в толпе доброго родственника. Кладу на Йонькин стол, рядом с пепельницей, сделанной из гильз и пулеметной ленты, Чехова, Гоголя и Достоевского, и свою книжечку подбрасываю не без задней мысли: теперь можно жать на Йоньку куда сильней, сейчас он вернется и быстренько организует мне койку и, может, душ. Да и гимнастерку со штанами неплохо было бы поменять на свежий комплект.

В дверь заглядывает какой-то офицер, оглядывает комнату, спрашивает сердито:

— Йони уже ушел?

— Сейчас придет, — даю я справку. — он на минутку вышел…

— Придет он сейчас… — раздраженно машет рукой офицер. — Да он в полк уехал с командиром!

Значит, самому мне придется искать себе коечку. Может, это и к лучшему.

С веранды виллы видна предвечерняя долина, справа торчат на горе сирийские локаторы. По левой стороне, невдалеке, розовеет двуглавый христианский храм в сосновой роще. Сосны как две капли воды похожи на пинии, как будто их привезли сюда из Рима: на длинных стройных стволах грушевидные кроны, темные, почти черные. Никакого движения не видно возле храма — ни верующих, ни неверующих. Вот просто стоит в лесочке красивый, как украшенье, дом, и всегда он тут стоял, и все перестоит. И никакого он отношения не имеет к людям. К людям имеет отношение танк, едущий по дороге.

Хорошо и спокойно было сидеть на веранде и глядеть на арабо-еврейский мир. Но опускался вечер, вечер спускался на парашюте с прохладного неба, и мне следовало позаботиться об ужине и ночлеге: Йонька все не возвращался.

Перед столовой сидели под натянутой камуфляжной сеткой — соладты-резервисты. Устроившись в уголке со своей сигаретой, я стал свидетелем любопытного разговора, который, как мне кажется, стоит того, чтобы его тут воспроизвести.

— Во всем Голда Меир виновата, — продолжая тему, сказал водитель водовоза, мужчина лет сорока. — Это все она. Из-за нее война Судного дня началась, и эта тоже из-за нее. — Водовозник говорил убежденно, как будто речь шла о том, что дважды два — четыре, а земля имеет форму шара, а не куба.

— А чего она виновата? — лениво возразил пожилой кладовщик. — У нас всегда все не слава Богу. У нас, как ты ни крутись, каждые семь лет война, хоть с Голдой, хоть без Голды… Нет, Голда тут ни при чем.

— А что ж она сидела, когда надо было первым бить? — по ораторски взмахнул рукой водовозник. — А она сидела, котлеты свои жарила! Она и еще Пинхас Сапир.

— Ну, конечно! — усмехнулся кладовщик. — Вот если б она шуарму жарила или кябаб — это было бы дело другое…