Стальная метель - Бахшиев Юсуп - Страница 29

Каждый день к ним выходили из крепостца царские люди и говорили, что по-прежнему ничего не известно.

Как всегда в таких случаях, в изобилии расходились слухи, одни страшнее и нелепее других. Наверное, только Ний понимал, что действительность ещё нелепее и страшнее. Но он благоразумно помалкивал.

И опять же как всегда — шёл торг; кто-то сбывал товары, чтобы уйти налегке, кто-то покупал задёшево, надеясь, что опасности пролетят стороной. Большой ценностью были дрова — за ними приходилось ездить по два дня: день уходил на дорогу в оба конца, день на заготовку. Свой запас люди из крепостца не продавали ни за какие деньги.

И, само собой, во многих шатрах шла игра. Первый день Ний присматривался и прислушивался, потом начал играть сам. На третий день слава о новом умелом и удачливом игроке облетела всё становище. И, конечно, нашлись другие умелые и удачливые игроки, желавшие с ним сразиться. Так что сейчас кошели Аюби и Мантая сильно потяжелели…

Да, пора была двигаться дальше. Слишком умелых и удачливых игроков нигде не любят долго.

Утром, когда Аюби куда-то ушёл, а Мантай неторопливо упаковывал имущество, Холк принёс Нию письмо. Оно было написано на смятом и порванном посередине клочке пергамента — и, похоже, побывало в воде, многие буквы расплылись и едва угадывались.

Ний долго вчитывался, пытаясь понять.

— «Сердечный друг, очень долго нет от тебя…» — тут либо «писем», либо «знаков». — «Сейчас самое главное — точно знать, что…» — не пойму, — «…поскольку претендент лишён рассудка и не прислушивается к доводом советников. Он окружён…» — здесь опять не читается, — «…и я очень опасаюсь, что проникнет…» — тут просто дыра, — «…не совладать. Прошу тебя со всей осторожностью, но весьма решительно пресечь…» — не понимаю, — «…не останавливаясь ни перед чем. Напоминаю о твоей клятве. При самой крайней необходимости обратись к купцу Акболату из Тикра и предъяви ему свой…» — здесь вроде бы слово «запястье», но я не уверен. — «Сутех сейчас является самой большой опасностью для…» — всё, дальше ничего нет.

Ний надеялся, что ни лицом, ни голосом ничего не выдал.

— Сутех… — Холк произнёс это имя так, словно пробовал его на вкус. — Сутех… — и поскрёб гладко выбритый подбородок. — Ты знаешь, кто такой Сутех?

— Так звали соперника царя Додона, — сказал Ний. — Он вроде как египтянин. Куда потом делся…

Холк какое-то время смотрел вдаль.

— Ладно. Надо подумать. Пока не будем ничего писать.

Он забрал письмо, повернулся и ушёл, оставив Ния в недоумении.

Кто же ты, скиф Холк?..

Зима всё длилась и длилась. Об этом переговаривались испуганно и безнадежно, как о наступлении последних времён…

Правда, старый седобородый купец, с которым как-то прошли несколько переходов, говорил, что на его памяти был такой же год, когда лето вовсе не наступило — но тогда и небо было другим, серым, и солнце — кровавого цвета не только на закате перед большим ветром, но и в полдень; а уж луна… Сейчас же солнце светило ярко, но почему-то не грело.

На переходе через Инелей тоже было людно. Странно, что люди всегда вот так вот скапливаются в каких-то символических местах — на перекрёстке, на переправе… Дорога была пуста, а здесь — сотни шатров. Инелей стоял, лёд местами бугрился, по широкому проторённому пути — почти чёрному среди снежной белизны — туда и обратно свободно двигались и конные, и санные, и не надо было ждать лодок или плотов, — но вот поди ж ты — люди всё равно сидели и чего-то ждали.

Летом переправа была много выше по течению — там, где русло Инелея ещё не делилось на сорок рукавов. Зимой же шли здесь, по короткому пути, экономя два дня, а то и три.

Они впятером — Холк перед отъездом привёл ещё какого-то человека по имени Бедом и сказал, что он немой, — ведя в поводу вьючных лошадей, проехали сквозь становище, не задерживаясь даже для того, чтобы узнать какие-то новости, и спустились на лёд. Справа и слева днищами вверх лежали десятки лодок, с одного борта заваленные снегом, с другого — оголённые ветром и солнцем. Дорога по льду была короткой, дальше снова шла суша, но Ний знал, что это только остров, потом снова будет лёд и снова остров, и так много раз — и путь до того берега Инелея займёт целый день, а то и больше дня.

На одном из островов, обширном и низинном, с бескрайним замёрзшим озером, поросшим рогозом — весной, а особенно осенью здесь было не протолкнуться среди мириад перелётных птиц, — они увидели стоящие чуть в стороне от пробитой дороги шатры, присыпанные снегом; к шатрам не вело никакой тропинки, а на высоком шесте над ними болтался чёрный лоскут, знак мора. Холк придержал свою лошадь и долго смотрел на шатры…

Заночевать действительно пришлось на острове, узком, но высоком, горбом выступавшем над окружающей низиной. Здесь густо росли деревья, так что можно было и укрыться от ветра, и развести большой костёр. Собирая валежник, Ний заметил, что на нижних сучьях великанских, в два обхвата, ракит висели бороды сухих водорослей. Вот, значит, как поднимается при разливах вода… Он представил себе этот поток, и ему вдруг стало тревожно. Мысль зацепилась за какую-то другую, которая тут же спряталась, — но беспокойство осталось.

На высокий берег выбрались уже заполдень. Тут тоже стояли шатры, хотя и в меньшем числе, чем на том берегу. Их сразу обступили люди, желавшие узнать, что происходит и почему все всего боятся. Холк ехал впереди и отвечал, что никаких новостей нет, ни хороших, ни плохих. Просто никаких. Странным образом это людей успокаивало…

Здесь сделали привал, пообедали, купили лошадям зерна. Зерно было скверное, плохо просеянное, но хоть какое-то. Своё, доброе, уже было на исходе.

Их предупредили, что дальше по дороге попадаются алпанские разъезды, которые весьма суровы и могут не посчитаться с тем, что сами купцы — алпанцы. На что Холк ответил: любящим Митру не подобает опасаться людей царя.

И они двинулись дальше. Не меньше шести дней пути предстояло им…

Только в санях Вальда вспомнила про свою больную спину. Рухнув в мягкое сено, она вытянулась и застонала, наконец-то разрешив боли выбраться из тех застенков, в которые удалось загнать её на время сборов. Сюмерге хлопотала над старшей, что-то подкладывая, что-то поправляя, а лошади бежали, и ритмичный стук восьми копыт мучительно напоминал то, что она услышала там, в пещере, в беспамятстве.

С ранней молодости не было у неё этих припадков…

А тогда — набухало над правым глазом, не болело, а именно набухало, потом подёргивалось лицо, сами двигались пальцы на руке и особенно на ноге — почему-то те, нижние, вели себя по-особому самостоятельно и после долго чувствовались как что-то неродное, приделанное.

Потом наступал момент, когда ей казалось, что вся голова полна мудрых песен, мыслей и слов, но все они кружились, не совпадая, но вот-вот должны были расположиться так, что весь их скрытый смысл станет доступен и вспыхнет внезапным пониманием всего на свете…

Но наступала темнота, не полная, а как бы сумрак, и в сумраке перед глазами возникали невероятные картины, узоры, орнаменты — такие, каких она никогда не видела и не могла видеть, потому что человеку не под силу их создать, такие изысканные и сложные. Так длилось, и длилось, и длилось — но рассеивалось, и уже нельзя было вспомнить ничего.

Нет, тогда она не теряла сознания и её не било в судорогах, как давеча, это случилось впервые… да и те случаи прекратились сразу после замужества, и Колушка, мир её косточкам, так и сказала, что именно мужа не хватало ей всё это время…

И вот теперь, после посещения Камня и прикосновения духов пещеры это обрушилось на неё снова, как будто пробив что-то неправильное внутри; так весенняя вода крушит ледяные заторы. Вальда понимала, что всё уже решила для себя, нужно было только признаться в этом.

— Что, матушка? — склонилась Сюмерге.

— Нет, — сказала Вальда. — Я молчу. Наверное, слишком громко думаю…

Сюмерге встала на колени и, придерживаясь за край саней, стала смотреть вперёд.