Все романы в одном томе - Фицджеральд Френсис Скотт - Страница 32

– Да, но позволять воображению играть в запретные игры, разве это не отсутствие силы воли? – возразил Эмори.

– Милый мой мальчик, вот тут-то вы ошибаетесь. К силе воли это не имеет никакого отношения. И вообще это только лишние, ничего не значащие слова. Чего вам недостает – это здравомыслия, умения понять, что воображение подведет вас, дай ему только волю.

– Черт побери! – удивленно воскликнул Эмори. – Вот этого я не ожидал.

Клара не злорадствовала. Она сразу заговорила о другом. Но он задумался над ее словами и пришел к выводу, что она отчасти права. Он чувствовал себя как фабрикант, который обвинил служащего в нечестности, а затем обнаружил, что это его родной сын из недели в неделю подделывал записи в книгах. Его бедная, оклеветанная сила воли, которую он так упорно отрицал для обольщения себя и своих друзей, стояла перед ним, омытая от грехов, а здравомыслие под конвоем шагало в тюрьму, и рядом, насмешливо приплясывая, бежал неуемный бесенок – воображение. Клара была единственным человеком, с которым он советовался, самолично не диктуя ответа, – Клара да еще, может быть, монсеньор Дарси.

Как он любил проводить время с Кларой! Ходить с ней за покупками было поистине мечтой эпикурейца. В магазинах, где ее знали, о ней перешептывались как о «красавице миссис Пейдж».

– Помяните мое слово, она-то недолго останется одинокой вдовой.

– А ты помалкивай, она и без твоего мнения обойдется.

– Надо же, какая красавица!

(Входит старший приказчик. Продавщицы умолкают, а он с улыбочками устремляется к покупательнице.)

– Она, говорят, из высшего общества?

– Да, только теперь, я слышала, с деньгами у нее плохо.

– Ох, девушки, но до чего же хороша!

А Клара всех одинаково дарила своей лаской. Эмори подозревал, что в магазинах ей делают скидку, когда с ее ведома, а когда и нет. Он видел, что она отлично одевается, что в доме у нее все высшего качества и что обслуживает ее всякий раз старший приказчик, а то и хозяин магазина.

По воскресеньям они ходили иногда вместе в церковь, – он шел рядом с ней и упивался тем, как капельки влажного воздуха оседают на ее щеках. Она была очень набожна, с самого детства, и одному Богу известно, на какие высоты она возносилась и какую силу там черпала, когда стояла на коленях, склонив золотые волосы, озаренные светом витражей.

– Святая Цецилия! – вырвалось у него однажды, и многие оглянулись на него, священник запнулся посреди проповеди, а Клара и Эмори залились краской.

Это было их последнее воскресенье, потому что в тот вечер он сам все испортил. Просто не удержался.

Они шли, окутанные мартовскими сумерками, теплыми, как в июне, и счастье молодости так переполняло его душу, что он не мог не заговорить.

– Мне кажется, – сказал он дрогнувшим голосом, – что если бы я потерял веру в вас, я бы потерял веру в Бога.

Она оглянулась на него так удивленно, что он спросил, в чем дело.

– Да ни в чем, – протянула она. – Просто я уже пять раз слышала это от разных мужчин, и это меня пугает.

– Ах, Клара, значит, это вам на роду написано?

Она не ответила.

– Для вас любовь – это, вероятно… – начал он.

Она резко оборвала его:

– Я никогда не любила.

Они пошли дальше, и постепенно до него дошло огромное значение ее слов… никогда не любила… Внезапно она предстала перед ним как дочь небесного света. Сам он начисто выпал из ее мира, и ему лишь хотелось коснуться ее одежды – такое чувство испытал, должно быть, Иосиф, когда ему открылась непреходящая святость Марии. Но одновременно, словно со стороны, он услышал собственный голос, говоривший:

– А я вас люблю – все, что во мне заложено высокого… Нет, не могу я это выразить, Клара, но если я приду к вам снова через два года, когда добьюсь чего-то и смогу просить вашей руки…

Она покачала головой:

– Нет, я больше никогда не выйду замуж. У меня двое детей, и я нужна себе для них. Вы мне нравитесь, мне все умные мужчины нравятся, а вы тем более, но вы меня немного знаете и пора бы вам понять, что я нипочем не вышла бы замуж за умного мужчину.

Она помолчала.

– Эмори!

– Что?

– Вы ведь меня не любите. Вы и не собирались на мне жениться. Разве не так?

– Это сумерки виноваты, – недоуменно произнес Эмори. – Я как-то не осознал, что говорю вслух. Но я люблю вас… или обожаю… или боготворю…

– Это на вас похоже – проиграть за пять секунд всю гамму эмоций.

Он невольно улыбнулся:

– Не изображайте меня таким легковесом, Клара; право же, вы умеете иногда облить холодной водой.

– Вы что угодно, только не легковес, – сказала она серьезно, взяв его под руку и широко раскрыв глаза, – в меркнущем свете он разглядел, какие они добрые. – Легковес – это тот, кто все отрицает.

– Такая весна сегодня в воздухе, такая сладость в вашем сердце!

Она отпустила его руку.

– Сейчас вам хорошо, а я и вовсе на седьмом небе. Дайте мне сигарету. Вы не знали, что я курю? Курю, примерно раз в месяц.

А потом эта непостижимая женщина и Эмори со всех ног побежали к перекрестку, как двое шаловливых детей, взбудораженных голубыми сумерками.

– На завтра я уезжаю за город, – сообщила она, запыхавшись, стоя в надежном свете фонаря на углу. – Упускать такие дивные дни просто грех, хотя, может быть, они больше чувствуются именно в городе.

– Клара, Клара, каким бесовским обаянием наделил бы вас Бог, если бы чуть направил вашу душу в другую сторону!

– Возможно, – отвечала она. – Впрочем, не думаю. Я, в сущности, не сумасбродка. Никогда не была. А эта моя маленькая вспышка – просто дань весне.

– Вы и сама вся весенняя.

Они уже снова шли рядом.

– Нет, вы опять ошиблись. И как только человек с вашим признанным вами же умом может раз за разом во мне ошибаться? Я – как раз обратное всему весеннему. Если я получилась похожей на идеал сентиментального древнегреческого скульптора, это просто несчастная случайность, но уверяю вас – будь у меня другое лицо, я ушла бы в монастырь и тихо жила… – она ускорила шаг и закончила громче, чтобы он, едва поспевая за ней, мог услышать: – без моих драгоценных малюток, по которым я ужасно соскучилась.

Только с Кларой ему становилось понятно, что женщина может предпочесть ему другого. Не раз он встречал чужих жен, которых знавал молоденькими девушками, и, вглядываясь в них, воображал, что читает в их лицах сожаление: «Ах, вот если бы я тогда сумела покорить вас!» Ах, как много мнил о себе Эмори Блейн!

Но этот вечер был вечером звезд и песен, и светлая душа Клары все еще озаряла пути, пройденные ими вместе.

«Вечер, вечер золотой, – негромко запел он лужицам на тротуаре, – воздух золотой… золотые мандолины сыплют золото в долины – радость и покой… Золотых переплетений по земле ложатся тени, словно юный бог смертным золото оставил, беззаботно улетая без путей-дорог»…

Медленно и неотвратимо, а под конец одним мощным всплеском – пока Эмори разговаривал и мечтал – война накатилась на берег и поглотила песок, на котором резвился Принстон. По вечерам в гимнастическом зале теперь гулко топал взвод за взводом, стирая на полу метки от баскетбола. В Вашингтоне, куда Эмори съездил на следующие свободные дни, его ненадолго захватило общее чувство лихорадочного подъема, которое, однако, в спальном вагоне на обратном пути сменилось брезгливым отвращением, потому что через проход от него спали какие-то неаппетитные чужаки, скорее всего, решил он, греки или русские. Он думал о том, насколько легче дается патриотизм однородным нациям, насколько легче было бы воевать, как воевали американские колонии или Южная конфедерация. Он не заснул в эту ночь, а все слушал, как гогочут и храпят чужаки, наполняя вагон тяжким духом современной Америки.

В Принстоне все шутливо утешали друг друга, а в глубине души и себя, перспективой хотя бы пасть смертью храбрых.

Любители литературы зачитывались Рупертом Бруком; щеголей волновало, разрешит ли правительство офицерам носить военную форму английского образца; иные из закоренелых бездельников направляли прошения в Военный департамент – об освобождении от строевой службы и о тепленьком местечке.