Полный карман песка (ЛП) - Лейтон Мишель - Страница 6

Брови Коула снова принимают хмурое выражение.

— Я просто не хотел, чтобы вы обожглись. — Его забота кажется искренней.

О.

Теперь я чувствую себя супер-чувствительной задницей.

— Я знаю. Простите. Просто… это была длинная пара недель.

Коул смотрит на меня гипнотизирующими голубыми глазами. Не говорит ни слова, просто смотрит. Я могу сказать, что он думает. Его губы двигаются, будто он кусает внутреннюю сторону щеки.

— Что привело вас сюда? В Миллерс Понд? — наконец спрашивает он, почти нехотя, как если бы на самом деле спрашивать не хотел, но не смог сдержаться.

— Новое начало, — отвечаю я, забыв всю тщательно отрепетированную полуправду и откровенную ложь.

— А что было не так со старым?

Я смутно думаю про себя, что должна укорить его за чрезмерное любопытство, чтобы отбить желание задавать столько вопросов в будущем. Но прежде чем успеваю это сделать, я вижу, как в поле зрения позади Коула медленно возникает любопытное маленькое лицо.

Эмми.

Должно быть, она не в настроении.

Я бросаю свой журнал и протискиваюсь между Коулом и столешницей; теперь я могу направиться к дочери. Ее большой палец уже во рту.

Когда я беру ее на руки, она поворачивает свою голову и прижимает щеку к моей; наши лица повернуты к Коулу. Ее большие зеленые глаза решительно направлены на него.

— Это мистер Дэнзер, — говорю я ей, не доставая обычными «мамочкиными» фразами вроде: «Можешь сказать «Привет». Она не станет. И доктора говорят мне, что не стоит ее заставлять. Это лишь добавляет чувство давления, а дополнительные волнения ей ни к чему. — Это моя дочь, Эмми.

Коул немного бледнеет. Он не выглядит таким… нездоровым, как в тот день, когда мы бежали к нему на пляже, но в его взгляде все еще читается испуг; и теперь я его понимаю. Я размышляю о ребенке, которого он потерял — сколько лет ей было, на кого была похожа, были ли они близки? Полагаю, что были.

— Привет, Эмми, — здоровается он; когда он обращается к ней, его голос приглушенно-хриплый. Он вызывает у меня мурашки на руках и ком в горле. Я представляю, что это его «отцовский» голос, который говорит: «Ты любима, я никогда не раню тебя». Я слышу это ясно, как день, и в моей груди ноет при мысли о его потере.

Коул не приближается к нам, а Эмми, конечно, ничего не говорит. Хотя, посмотрев на него несколько мгновений, она поднимает свободную руку и указывает на холодильник. Напряженные голубые глаза Коула поворачиваются в том направлении и останавливаются на висящей там картинке. Он медленно подходит к ней, тянется, чтобы коснуться пальцем ромашки.

— Песок и ромашки, — говорит он, его голос чуть выше шепота.

Он смотрит на изображение несколько долгих секунд, и я в растерянности, не знаю, что сказать. Чувствую, как его печаль наполняет мою кухню туманом, таким же плотным, как дым.

Когда он, наконец, приходит в себя, то поворачивается к нам и — Боже, помоги мне — он улыбается. И что это за улыбка! Она полностью меняет его лицо. Он был великолепен раньше. Даже умопомрачителен. Но когда его губы кривятся, его зубы блестят, а глаза светятся, он, на мой взгляд — самая действенная мужская сила, которую я когда-либо встречала.

Я беспомощно смотрю, как он разговаривает с моей дочерью.

— Красиво, Эмми. Я рад, что тебе понравился замок.

Ее глаза устремлены на Коула (и я не могу ее за это осуждать). Эмми покачивается, пока я не опускаю ее вниз. Она медленно пятится, не отводя взгляда и не вытаскивая палец изо рта. Когда она доходит до края кухни, то поднимает свои пальцы, показывая ему жестом следовать за ней.

Коул смотрит на меня, ожидая одобрения. Я киваю; понятия не имею, куда это заведет, но жажду узнать. Эмми никто не привлекает. Никто с тех пор, как мы покинули дом. Именно по этой причине теперь мое сердце так полно надежды, что я практически могу чувствовать его трепет, словно предвкушая нечто чудесное.

Коул следует за Эмми, а я следую за Коулом назад в комнату Эмми. Она останавливается в дверном проеме и указывает на ромашку, которую Коул дал ей. Она захотела поместить ее в рамку, чтобы можно было повесить на стену.

Она не выпустила ее из рук, пока мы не пришли домой в тот день. Когда наконец сделала это, то настояла, чтобы мы ее сохранили. Я позволила ей помочь мне сжать цветок между газетами и картоном, а затем мы придавили ее на неделю тяжелой книгой.

Когда все было готово, я использовала одну из своих старых рамок, чтобы разместить ромашку. Эмми захотела повесить ее прямо у кровати, где могла бы видеть ее каждый день, — так она сказала.

Коул садится на корточки в холле, снаружи комнаты Эмми, не приближаясь к ней слишком близко.

— Ты сама это сделала?

Она трясет головой и указывает на меня.

— Твоя мама помогала?

Она кивает.

— Мамы — хорошие помощницы, так ведь?

Она снова кивает.

— Ну, вы проделали хорошую работу. Может быть, однажды ты сможешь помочь мне сделать такую же. Для подарка.

Эмми ничего не говорит, только смотрит на нашего посетителя как олененок, попавший в свет фар. В этот странно-трогательный момент мы все совершенно неподвижны. В конце концов, Коул медленно встает и говорит, ни к кому особенно не обращаясь:

— Думаю, я лучше пойду.

Он поворачивается, чтобы проскользнуть мимо меня в узкий коридор, запах его мыла терзает мой нос, а тепло его тела — остальную часть меня. Я вжимаюсь в стену, боясь коснуться его. Ради меня или него, не знаю. Чувствую только, что это могло бы открыть дверь к чему-то такому, что я не смогу контролировать.

Эмми выходит в коридор, и мы обе смотрим, как он уходит. Только перед тем, как он исчезает, я говорю:

— Спасибо.

Он поворачивается, вновь кивает с тем же непроницаемым лицом, что и раньше, а затем уходит.

Когда мы с дочерью смотрим сквозь пустой дверной проем в пустой двор, я спрашиваю себя, было ли хорошей идеей позволить ему приблизиться к Эмми, увидеть ее комнату. Ведь если он сумасшедший, кто знает, на что он способен?

Обычно я не насмехаюсь над своей паранойей, но в этот раз делаю исключение. Что-то говорит мне, что Коул скорее умрет, чем позволит Эмми пролить хоть слезинку. Или любой маленькой девочке, если на то пошло. Я бы сказала, что, если бы она и оказалась когда-то в хороших руках, сумасшедших или нет, эти руки принадлежали бы Коулу Дэнзеру.

И я гадаю, относится ли то же самое и ко мне.

Глава 6

Коул

Я знаю, что эта маленькая девочка — не Черити. Она похожа на нее. Практически в точности. Даже пахнет так же — тот же сладкий запах порошка, что я буду помнить до самой смерти. Но я знаю, что это не она. Просто не может быть она. Знаю.

Хотя я бы отдал что угодно, чтобы это была она. Чтобы получить второй шанс. Стать лучшим отцом. Проводить больше времени, уделять больше внимания, делать все то, что был должен. Мог бы делать. И не делал. Но я утратил свой шанс и никогда не прощу себя за это. Никогда. Просто не смогу.

Вот почему я не могу позволить ей уйти. Не на этот раз.

Несмотря на разговоры о том, что я сумасшедший, несмотря на мнение докторов по поводу того, что я вижу и слышу, я знаю, что моя дочь ушла. Знаю, что не могу ее видеть или слышать, или говорить с ней. Но все же делаю это. Потому что боюсь, что иначе потеряю ее навсегда. А я не могу так рисковать. Не могу позволить ей уйти.

Я никогда не хотел снова чувствовать. Ничего. Вообще ничего, кроме мучительной тоски, что напоминает мне о том, что случилось. О том, кто я и что сделал. Я больше никогда не хотел чувствовать надежду, любовь, желание… Я не заслуживаю чувств. По крайней мере, хороших. Лишь боль, страдание и тоску. И вину. Удушающую вину.

Но, черт возьми, как же это трудно с ней! Когда она смотрит, проникая в меня своим взглядом, в котором отражается душа. Смеется со своей дочерью, с девочкой, слишком похожей на все то, что я потерял.