Хирургия Плоти (ЛП) - Ли Эдвард - Страница 3

Человеческая истина — мое пропитание? — подумал он. — Господи. Ужасный привкус во рту казалось жужжал, и он все еще чувствовал вкус колбасы.

Затем он снова услышал голос, но не в ушах, а в его голове.

Что это было?

Он встал, как вкопанный, на пустой улице, пропитанный блевотиной.

Сила истины? Он пришел сюда в поисках истины, и все, что он получил — было блевотиной. Также он слышит голоса. Отлично, подумал он. Фантастика. Но он должен был найти мотель, чтобы принять душ и переодеться.

Писатель бесцельно забрел на центральную улицу. Магазины были закрыты, дома были темными. Автобусная станция была тоже закрыта, и за время своих блужданий он не нашел ни один мотель.

Затем он увидел церковь.

Она причудливо раскинулась за деревьями, и ее чистые, белые стены отблескивали в ночи. Его подкупило то, что она казалась нормальной. Передние двери были распахнуты, а внутри виднелись свечи.

Он вошел и пересек неф.[15]Скамьи были пусты. Впереди, за алтарем, задержалась тень, бормоча низким голосом слова, как заклинание.

Это был священник, читающий обряды перед открытым гробом.

— Простите, отче, — сказал писатель. — Мне нужно знать…

Священник обернулся, черные одеяния оттопыривал «стояк». Он был слишком заметен. В гробу лежал труп старой женщины.

— Чево?!

— Я новичок в городе. Здесь есть какие-либо мотели?

— Мотели? Здесь? — огрызнулся священник. — Конечно нет!

Глаза писателя метнулись к открытому гробу.

— Вы случайно не знаете, когда придет следующий автобус?

— Да как ты смеешь приходить сюда сейчас, — возмутился священник. Он резко указал на гроб. — Ты не видишь, моя мать умерла?

— Я сожалею, отче, — выдавил из себя писатель, но подумал, Боже!

Он поспешил обратно. На улице он почувствовал себя странно: не опустевшим, как раньше, а ошалевшим и вышвырнутым. Это город, или это я? Внезапная и обильная вспышка пота сделала его рубашку, залитую рвотой, по ощущениям, как пальто слизи.

Пот был предвестником, как горн…

О нет.

…для голоса:

— ИЩУЩИЙ. ИЩИ!

Кварталом ниже, на углу, светился знак: ПОЛИЦИЯ.

Его шаги отзывались в голове, как какой-то нимб, когда он побежал туда. Конечно, полиция будет знать о следующем автобусе. Он толкнул дверь, собираясь что-то сказать, но замер.

Здоровенный полицейский с бакенбардами впился взглядом в него:

— Че те надо, приятель? Я занят.

— Я… — попытался писатель.

Коп действительно был занят. Он стоял позади длинноволосого подростка, который был прикован наручниками к стулу. Шнур и дубинка образовывали жгут, который он затягивал вокруг шеи парня.

— OK, панк, — предупредил полицейский. — Больше никакого дерьма. Где их наркотики?

Подросток, конечно же, не мог ответить, даже если бы хотел. Его душили. Раскрытый в панике рот, исказился, лицо раздулось.

— Все еще молчишь, да? — коп сделал еще один оборот жгута.

— Какого черта ты делаешь? — закричал писатель.

— Полицейское дело. Этот парень — наркоторговец, подписано лично им. Вероятно, продает это дерьмо детишкам в детском саду. Ну знаешь, весь этот «крэк» и «PCP».[16] Мы должны быть немного жестче; это единственный способ вытрясти что-либо из него.

Немного жестче? Писатель ошеломленно смотрел. Коп закручивал жгут до самого конца, пока шнур не заскрипел. Тело мальчишки напряглось на стуле, а его лицо начало синеть.

— Говори, панкота. Где ваша заначка? Кто ваш посредник?

— Как он может говорить? — выкрикнул логичный вопрос писатель. — Когда твой жгут вокруг его гребаной шеи!

— Катись, приятель. Это дело полиции. — Полицейский остановился и глянул вниз. — Ах, дерьмо, похоже он подох. — Подросток дернулся несколько раз, а затем вяло сполз со стула с мертвым, опухшим лицом.

Безумие, подумал писатель.

Коп размотал жгут и снял наручники.

— Простой наркоторговец, мы ничего не потеряли. Нет смысла разоряться об этом. — Он дружелюбно взглянул на писателя. — Девчачья ли, или мальчишеская писюлька — все они розовые внутри, верно, приятель? Помоги мне стянуть его штаны, мы можем вдуть ему перед тем как он закоченеет.

Вывеска на стене гласила: Служить и Защищать. Писатель, c колотящимся мозгом, вывалился из участка.

Телефон, промелькнула мысль. Он бросил свой чемодан посреди улицы и вдруг зашатался. Здесь что-то случилось. Надо позвонить кому-нибудь, вызвать помощь. Дома отодвинулись прочь с улицы и выглядели безвредно. Он постучал в первую же дверь.

Мужчина средних лет, ответил:

— Да? Могу я вам помочь, молодой человек?

— Я… — попытался писатель.

Человек был накрашен тенями для век и вишнево-красной помадой. Также он был одет в трусики, подвязки и чулки. Зажимы из нержавейки были «привинчены» к его соскам, раздувая мясистые концы.

— Круто, не так ли?

— А?

Человек спустил гофрированные трусики, обнажив половой член и мошонку, сверкающую булавками. Одна булавка проколола «конец» крайней плоти.

— Ух… круто, да, — ответил писатель.

— Не хотите ли прикоснуться к нему?

— Э-э, ну, нет, — писатель побежал прочь.

Во втором доме он заглянул в полупрозрачную дверь и увидел красивую, обнаженную женщину, гоняющуюся за гигантским сенбернаром, а человек из третьего дома стоял, усмехаясь, на перилах своего крыльца с петлей на шее.

— Измена! Милый Флинс, беги, беги![17] — процитировал он Шекспира, и сделал шаг с перил.

Тяжелые, глухо чавкающие стуки приветствовали писателя в четвертом доме:

УАК-УАК-УАК! УАК-УАК-УАК!

В окне кухни он увидел мужчину, с очень довольным видом, раскалывающим голову ребенка большим молотком для отбивных, в то время, как позади него женщина в фартуке готовила что-то на сковороде.

Мужчина раздробил череп на части и стал ложкой соскребать нежные мозги в миску.

— Оливковое масло или рапсовое? — спросил он жену.

Писатель отпрянул и, сдерживая рвоту, вывалился обратно на улицу. Под воздействием увиденного, он чувствовал себя, будто получил удар кувалдой прямо в лицо. Он видел достаточно; он не хотел больше быть Ищущим — он просто хотел вернуться домой. Потом его снова бросило в пот, и голос, как изношенный аккорд, прозвенел снова в его голове:

НО ТАМ ТАК МНОГО, МНОГО ЧЕГО ДЛЯ НАШИХ ПОИСКОВ…

Что бы это значило? Сдавшись, писатель наклонился и его вырвало. Это было логично по сути, в конце концов, было его долгом после того, что он видел. Безумие, повторил он, выблевывая спазм за спазмом, как «человеко-насос» для дерьма. Нитки слюны свисали с его губ, в то время, как содержимое вылетало из его желудка. Влажные брызги разлетались по улице.

Ох, что за день.

Закончив, писатель почувствовал себя еще хуже, почувствовал себя изгоем. Частички месива из его последней трапезы блестели, почти как драгоценности, в морозном свечении фонарей. Он чувствовал пустоту, и не только в животе, но и в сердце. Может быть он выблевал свой дух, а?

У меня же есть дух? — подумал писатель.

Он просто охуевал от слишком многих вещей. Безумие города — конечно; и голос — наверняка. Однажды услышанные голоса в голове, вообще-то, не были признаком благополучия. Но, отчего он охуевал больше всего, так это от того, что сам находился здесь. Зачем он пришел? За истиной, за осколками человеческой реальности, чтобы питать свое творчество, задавался вопросом он теперь. Это не имело никакого смысла, но каким-то образом он чувствовал противоположное: что на самом деле отсутствие истины вызывало его. Вакуум, а не действительность. Пустоши.

Ложь.

Абсурдно, но он сел рядом с лужей блевотины, чтобы осмыслить это. Каталитическая субъективная гипотеза[18] была разрушена? Он чувствовал себя отверженным, но кем? Господствующими? Обществом? В некотором смысле он был — всеми писателями, вместе взятыми и, возможно, это была обратная сторона его отторжения, которое спровоцировало зов, избрало его каким-то образом. Человеческая истина мое пропитание. Насколько мощна сила истины? Но чем больше он бороздил в домыслах, тем сильнее он смеялся.