Лейб-хирург (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 1

От автора. В работе над этой книгой мне помогали материалами и ценными советами Михаил Бартош и Алексей Литвин. Мои давние бета-ридеры с сайта «Новая фантастика»: Вячеслав, Леонид, Борис, Ярослав, Евгений, оценивали текст и указывали автору на ошибки и промахи. Неизвестные мне комментаторы на различных сайтах, обсуждая первую книгу цикла, роняли замечания, которые становились интересными деталями для второй. Спасибо всем!

Больно!.. В лоб будто воткнули сверло и включили дрель. Та крутит неспешно, и тупое сверло елозит по черепу, пытаясь прогрызть кость. Каждый его поворот отдается болью. Сил нет терпеть! Не могу! Вскидываю руку и пытаюсь отбросить этот садистский инструмент. Ладонь проваливается в пустоту. Никакой дрели нет. Но боль не ушла, она только усилилась. Нащупываю повязку на лбу. Я ранен? Ну, да. Мина разорвалась прямо передо мной, и осколок, видимо, угодил в лоб. Поскольку голова забинтована, то я в госпитале. Меня оперировали? Давно?

Боль не дает связно думать, она изматывает и лишает сил. Нужно звать сестру, пусть вколет промедол! Шарю рукой по стене — здесь должна быть кнопка вызова. Но стена гладкая и холодная. Нет ни кабелей, ни трубок для подвода кислорода. Странно. Где я? Некогда гадать — боль все сильнее. Пытаюсь позвать сестру голосом. Из горла вылетает какой-то сип. Да что ж это такое? Я умру от болевого шока! Инстинктивно кладу руку на пылающий лоб. Из ладони льется мягкое тепло, оно гасит пожар в голове. Боль, недовольно ворча, отступает, и я, измученный, засыпаю…

Открываю глаза. Светло. Надо мной высокий беленый потолок. С него на сером проводе свешивается большая лампочка в черном патроне. Провод тянется по потолку и сбегает по стене к такому же черному включателю архаичного вида. Наружная проводка в госпитале? Странно. Осторожно, опасаясь приступа боли, приподнимаю голову. Это удается. Боль более не вгрызается в череп, она словно затаилась. Осматриваюсь. Я лежу на койке в просторной и светлой комнате. Других кроватей не наблюдается. В углу стоит шкаф древнего вида со стеклянными дверцами. Неподалеку от него — стол, накрытый белой простыней. Рядом с койкой — высокая тумбочка. Возле нее на стуле сидит девушка. Одета в странное платье. Длинные рукава, воротник под горлышко, подол закрывает колени. Ниже не видно. Девушка спит, положив щеку на сложенные на тумбочке руки. Некоторое время рассматриваю ее. Юное, милое лицо, конопушки вокруг вздернутого носика. Это кто?

«Оленька, — всплывает в голове ответ. — Ее императорское высочество Ольга Александровна Романова, наследница престола Российской империи». Что за хрень? Какая, нафиг, империя, ее век, как не существует?! «Это в твоем мире, — монотонно бубнит в голове тот же голос. — Здесь она есть, и ведет войну с Германией. И ты более не Игорь Олегович Иванов, майор медицинской службы Российской армии. Тот погиб в Сирии, а твое сознание перенеслось в другой мир в тело умершего от перитонита вольноопределяющегося Валериана Витольдовича Довнар-Подляского, обедневшего аристократа из шляхтичей, карточного шулера и немецкого агента. О последнем здесь не знают, к счастью для тебя. Ты застрелил немецкого резидента, который прибыл в Минск, чтобы встретиться с Довнар-Подляским, и забрал у него расписку о получении денег от немецкого Генерального штаба. Выкрутился. А еще отличился при обороне лазарета от немецких драгун, прославился, как хирург, который спас командующего фронтом и сотни других раненых. Ты тут знатно накуролесил. Вызвал гнев императрицы, слив местному репортеру информацию о скверной организации медицинской помощи в армии, зато вылечил ее дочь. У вас ней любовь. Ради тебя из Москвы приехала. Судя по всему, ночь сидела у твоей постели, пока сон не сморил…»

Голос продолжает бубнить, и передо мной в красках и образах предстает все, что я успел натворить в этом мире. А натворил я немало.[1] Мне становится нестерпимо стыдно, и губы невольно начинают шептать молитву:

— Пресвятая Владычица моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от меня смиренного и окаянного раба Твоего уныние, забвение, неразумение, нерадение, и вся скверная, лукавая и хульная помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен. И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя…

— Валериан?!.

Мой шепот пробудил девушку, она смотрит на меня испугано. Какие большие у нее глаза! И красивые…

— Здравствуй, Оленька!

— Слава Богу! Узнал, наконец.

Оленька склоняется и прижимается к моей щеке своей. Затем целует меня.

— Колючий! Прикажу тебя побрить.

Она выпрямляется и смотрит на меня с улыбкой. В ее взоре… Не помню, когда в последний раз на меня смотрели с такой нежностью. В глазах начинает щипать.

— Что ты?!

Извлеченный из рукава платочек аккуратно промокает влагу в уголках моих глаз.

— Это от радости, Оленька. Счастлив тебя видеть.

— И я счастлива. Как твоя рана?

— Ночью сильно болела. Но я исцелил себя. Вот! — вытягиваю руку. Над ладонью появляется и спустя несколько мгновений исчезает золотисто-зеленоватое свечение. — Помнишь, как лечил тебя?

— Конечно! Я все помню, — кивает она и краснеет: — Тебе было больно, а я спала.

— Я могу исцелить себя сам.

— Все равно стыдно, — крутит она головой. — Плохая из меня сиделка.

— Не убивайся так. Ты здесь, а для меня это лучшее лекарство.

Ее щеки розовеют от удовольствия.

— Ох, Валериан! Напугал ты меня. Сначала это ранение. А вчера… Ты говорил так странно. Называл себя Ивановым, майором медицинской службы Российской армии. Какой майор? Нет в армии такого чина.[2] А еще утверждал, что у тебя взрослая дочь, которая учится в Московском университете…

М-да, снова накуролесил.

— И меня не узнал. Загряжский упредил меня, что после ранения в голову человек может вести себя странно. Славно, что ты оправился, а все сказанное вчера не более чем бред.

Глаза ее смотрят испытующе. Объяснение готово, стоит мне кивнуть, и Ольга обрадуется. Досадный прокол спишут на ранение и забудут. Мы вернемся к прежним отношениям. Но я не хочу ей лгать. Без вранья прожить невозможно, даже стремиться к этому не стоит. Врачей специально учат лгать — почти как артистов. Это необходимо — в ряде случаев больным не следует знать правду. Хороший врач врать умеет, чем и пользуется. Совесть его не мучит. Вранье входит в привычку, и используется не только на работе — профессиональная деформация личности. Все врачи циники, и я — тоже. Без этого не выжить. Но Ольге я врать не хочу, да и глупо. Она не забудет того, что слышала. Придет время, сопоставит с другими фактами… Девочка умная. Надо сдаваться.

— Это не бред.

— Валериан?!

Какие большие у нее глаза!

— Не буду сейчас ничего говорить — все равно не поверишь. Нужны доказательства. Следует запросить в штабе седьмой дивизии бумаги вольноопределяющегося Валериана Витольдовича Довнар-Подляского. Они остались там, когда меня перевели в зауряд-врачи. В лазарет пришла только выписка. Сможешь?

— Я наследница престола! — расправляет плечики Ольга. — Велю — и доставят. А что там?

— Увидишь. Принесешь — поговорим.

Она недовольно хмурится и встает.

— До свидания.

Сухой кивок, и Ольга выходит из палаты. Кажется, обиделась. Ну, и пусть. Легче будет расстаться. Правды мне не простят, ну, и пусть! Жить не по лжи трудно, но радостно. И тогда «многая и лютая воспоминания» не будут мучить меня.

В палату заходят два санитара. Один несет тазик с водой. На плече его — полотенце. У второго в руках какая-то корзинка. Без лишних слов, санитары ставят ноши у кровати и сдергивают с меня одеяло. Снимают белье и принимаются мыть — то есть обтирают влажным полотенцем. Действуют быстро и умело. Меняют белье, один из санитаров достает мыло, помазок и опасную бритву. Через пять минут я побрит, чист и свеж.