Где живет моя любовь - Мартин Чарльз - Страница 7

Сдвинув шляпу на затылок, я присел на заднее крыльцо и попытался прикинуть, сколько часов нам понадобится, чтобы посадить все это в землю.

Перекрыв воду, Мэгги повернулась ко мне.

– И во сколько нам обошлась вся эта красота? – спросила она.

Я улыбнулся и запихнул квитанцию поглубже в карман.

– Скажем так, в ближайшее время мы в Нью-Йорк не поедем, – сказал я.

Рот Мэгги округлился буквой «о».

– Так много?.. – проговорила она несколько растерянно, но тут же улыбнулась, посмотрела на свои цветы и добавила: – Ну и пусть! По-моему, это намного лучше, чем «Ривердэнс»[5].

Я потрепал Блу по голове и тоже засмеялся.

– Довольно оригинальное заявление. Во всяком случае, оно не банальное.

Мэгги кивнула, и в ее глазах блеснули озорные искорки. Я знал, что́ это означает, и вскочил, но поскользнулся на ступеньках, запнулся о Блу и рухнул лицом в траву. В ту же секунду Мэгги открыла вентиль и окатила меня струей колодезной воды. Оттолкнув собаку, я попытался увернуться, но Мэгги уже уселась на меня верхом, продолжая поливать мне голову из своего шланга. Не сразу мне удалось схватить ее за штанину и вырвать наконечник.

Поняв, что ей предстоит отведать своего собственного лекарства, Мэгги взвыла.

– Дилан Стайлз! Только попробуй меня намочить! Я не хочу!!!

Но было уже поздно, к тому же она говорила это не всерьез. Крепко держа Мэгги за комбинезон, я на протяжении десяти секунд лил холодную, припахивающую сероводородом воду ей за шиворот. Мэгги оглушительно визжала – вода, которую насос поднимал с глубины почти шестисот футов, была очень холодной.

На то, чтобы только расставить цветы в том порядке, в каком хотелось Мэгги, у нас ушел почти весь следующий день, и еще три – чтобы посадить их как полагается. Когда мы закончили, я отправился в городскую скобяную лавку и вернулся оттуда с латунной табличкой, на которой было выгравировано:

«Лучший в мире сад».

За считаные минуты до родов лицо Мэгги покрыл густой розовый румянец. Лежа на кровати, она крепко держала меня за руку и, сражаясь с действием эпидуральной анестезии, старалась сосредоточиться на том, что́ ее ожидало, а я потихоньку за ней наблюдал. Помнится, тогда я подумал, что даже сейчас – покрасневшая, с блестящим от пота лицом, до предела уставшая, вымотанная ожиданием и двумя днями ложных схваток – она выглядела живой и счастливой как никогда.

Пролетело несколько мгновений, и вот – началось. Начал раскрываться родовой канал. Мэгги велели тужиться, и она тужилась, как мне показалось, на протяжении нескольких часов. Изможденная, почти без сил, она опровергала законы природы, делая то, что могла сделать только она, и ее усилия не пропали даром. Ребенок появился – появился внезапно, словно его вселенная вдруг столкнулась с нашей. Акушер подхватил его на руки. Потоком хлынули околоплодные воды, но он не колебался ни секунды. Врач быстро перенес малыша на пеленальный столик, разложил на клеенке, словно лабораторный образец, и принялся за работу.

Именно тогда с лица Мэгги сползла улыбка. Всего несколько мгновений назад она сияла точно маяк, а сейчас вдруг погасла, как гаснет пламя догоревшей до основания свечи, – оно меркнет, шипит и исчезает, оставляя после себя только завиток дыма и лужицу расплавленного воска.

Взять нашего ребенка на руки Мэгги не успела. Она даже не прикоснулась к нашему сыну. Широко раскрытыми от испуга глазами, почти не дыша, Мэгги следила за действиями акушеров, которым никак не удавалось его реанимировать. На ее глазах врачи накрыли скрюченное, посиневшее тело простыней и записали время. Это было, наверное, последнее, что увидела Мэгги, прежде чем погрузиться в сон на долгих четыре с половиной месяца. Это, и еще – мое лицо. Когда же она, наконец, проснулась, наш сын давно лежал в могиле.

Иметь ребенка было для Мэгги так же важно, как дышать, говорить, любоваться рассветом. Это желание было записано в ее в генах точно так же, как тембр ее голоса, цвет глаз, гладкая шелковистость кожи. Если бы можно было каким-то образом лишить ее этого желания, Мэгги уже не была бы собой – она была бы совсем другой женщиной. И все-таки именно это всепоглощающее желание, в котором, разумеется, не было ничего плохого, отправило ее в кому. Не знаю, приходила ли ей в голову эта мысль… Но даже если и приходила, это не изменило ничего. То, что с ней произошло, сделало ее желание иметь ребенка еще сильнее. И если в прошлый раз мне казалось, что Мэгги буквально одержима идеей родить, то теперь я даже не знал, чего от нее ожидать. Чего-то более сильного – это уж несомненно.

В конце марта, расправившись с сорняками и травой, мы поехали в больницу на первый после ее выхода из комы врачебный осмотр.

Доктор Фрэнк Палмер был очень хорошим человеком. Сорокапятилетний отец семерых детей, он буквально разрывался на части, стараясь успеть на соревнования по бейсболу, европейскому футболу или баскетболу, в которых участвовали его сыновья. Жена и дети составляли главный смысл его жизни, но и о работе Фрэнк не забывал. Мне он всегда нравился, тем более что врачом Фрэнк был превосходным. Что и говорить, интимная жизнь человека мало предназначена для того, чтобы посторонние совали в нее свой нос, однако в свое рабочее время он только этим и занимался, ухитряясь проделывать это предельно тактично и деликатно. К Мэгги Фрэнк относился как к племяннице или двоюродной сестре, с которой он хорошо знаком и которую считает необходимым защищать и оберегать.

После осмотра, – пока Мэгги одевалась в другой комнате, – Фрэнк отозвал меня в сторонку. Приподняв брови и понизив голос, он сказал:

– В ближайшие несколько месяцев я порекомендовал бы вам быть как можно осторожнее. Особенно в тех делах, которые вы делаете вместе.

– Что вы имеете в виду, доктор?

– Во-первых, смотрите поменьше глупых сентиментальных фильмов. Во-вторых, старайтесь не бывать в магазинах детских вещей и игрушек. Держитесь как можно дальше от всего, что может вызвать у Мэгги слезы, а самое главное – больше думайте о будущем. Прошлое – прошло́, и незачем лишний раз к нему возвращаться.

Я бросил взгляд на полупрозрачную дверь, за которой виднелся силуэт моей жены.

– Но… я не понимаю. Она же ни в чем не виновата!

Фрэнк кивнул.

– Мы это понимаем, да и Мэгги, я думаю, тоже, но… Ее эмоции ей пока не подвластны, и они могут взять верх. На данном этапе на всей земле не найдется такой силы, которая могла бы с ними совладать, поэтому в первую очередь вашей жене нужно успокоиться – успокоиться настолько, чтобы она могла глядеть в будущее с оптимизмом.

В заключение доктор Палмер направил нас к специалисту-репродуктологу, который, как говорили, творит в своей области настоящие чудеса. Не откладывая дела в долгий ящик, мы уже на следующий день выехали в Чарльстон. Специалист оказался женщиной пятидесяти с лишним лет по имени Сара Мэдисон. Доктор Сара Мэдисон, если точнее. Стены ее кабинета были увешаны таким количеством сертификатов и дипломов, какого я еще не видел ни у кого и никогда. Судя по ним, помимо медицинского университета и больничной практики, Сара в течение двух десятков лет посещала курсы повышения квалификации, защитив диссертацию и написав несколько научных статей. Но главным для нее оставалась все же практика, о чем свидетельствовали благодарственные письма и подписанные фотографии знаменитостей. Глядя на них, я окончательно убедился, что мы попали в нужное место.

Ассистентки Сары провели нас в смотровую, которая оказалась довольно уютной. Пожалуй, она была самой уютной из всех, где мне приходилось бывать. Разумеется, в ней имелся и холодный, жесткий смотровой стол со складными стременами и подголовником, однако на стенах висели картины, на подоконниках зеленели цветы в горшках, а вдоль стен стояли удобные мягкие кресла и даже небольшой диванчик. Судя по всему, Сара Мэдисон специально позаботилась о том, чтобы ее пациентки чувствовали себя как можно удобнее и не испытывали ненужного напряжения.