Где живет моя любовь - Мартин Чарльз - Страница 13

– Только подумать!.. А ведь этот твой оранжевый… грузовик как раз начинал мне нравиться!

Почти час мы разъезжали по окрестностям. Мне хотелось, чтобы Мэгги привыкла к рулевому колесу без люфтов, к мягкой педали газа, к опоре для поясницы, к сиденью с подогревом, к звуку стереоколонок, боковым зеркалам со встроенными поворотниками и кожаной обивке салона. К тому времени, когда мы вернулись на ферму, Мэгги, я думаю, уже забыла о моем оранжевом грузовичке.

Вечером к нам заехал Эймос. Он заметил возле нашего дома белый минивэн и решил проверить, все ли у нас в порядке. Не вылезая из машины, он опустил стекло дверцы и сдвинул на лоб солнечные очки.

– У вас что, гости?..

Услышав эти слова, Мэгги громко расхохоталась, держась за живот и сгибаясь чуть не пополам.

Эймос удивленно посмотрел на меня.

– Что я такого сказал?

Я покачал головой.

– Нет, это не гости. – Я наподдал пучок травы носком сапога и добавил чуть тише: – Это, гм-м… новая машина Мэгги.

Эймос машинально оглядел двор.

– А где же твой оранжевый… – Тут до него, наконец, дошло, и он прыснул, зажимая рот ладонью.

– Ничего смешного, – сказал я сердито, но Эймос продолжал смеяться, даже когда, развернувшись, уже ехал по нашей подъездной дорожке в обратном направлении.

Уже со следующей недели я начал с нетерпением ждать письма из Центра усыновления. Я проверял почтовый ящик по нескольку раз на дню. Только потом мне пришло в голову, что ответ из Центра может оказаться совсем не таким, на какой я рассчитывал. Что ж, это мало что меняло. Я по-прежнему регулярно ходил к почтовому ящику, но старался сделать это пораньше, чтобы опередить Мэгги. Это было тем легче, что моя жена по-прежнему вставала не слишком рано, и утро было полностью в моем распоряжении.

Мне было не больше двенадцати, когда однажды, вернувшись из школы, я попытался объяснить Папе, почему один глаз у меня распух и закрылся и под ним наливается синяк. Нет, в тот раз не я начал первым, но это не означало, что я не был ни в чем виноват. И «фонарь» под глазом это доказывал. Сидя на парадном крыльце, я пытался рассказать, как все было, а Папа молча слушал и чистил ногти складным ножом. Когда я закончил, он наклонился ко мне, заглянул в глаза и проговорил:

– Не вся правда – все равно что неправда.

– Но я…

Он поднял палец, приказывая мне замолчать, а потом повел за дом в свою мастерскую, которая размещалась в амбаре. Там Папа снял со стены шестифутовый строительный уровень и взял его в руки так, чтобы мне был виден пузырек воздуха в стеклянной трубке. Держа уровень так, что пузырек оказался точно между рисками, он некоторое время смотрел на меня, потом слегка приподнял один конец уровня. Пузырек тут же убежал в конец трубки.

– Видишь?.. – Папа шевельнул бровью. – Либо одно, либо другое. Других вариантов нет.

После того как мы разделались с Центром усыновления, я много раз пытался рассказать Мэгги чуть больше о тех четырех с половиной месяцах, которые я провел в одиночестве. И каждый раз, когда я открывал рот, мой язык сам собой начинал заплетаться, так что ничего путного у меня не вышло. Вместо ясности я только напустил еще большего тумана. По-видимому, Мэгги это в конце концов надоело. И когда одним холодным январским днем, – примерно через год после того, как я привез ее домой, – я предпринял очередную попытку поведать ей кое-что из того, о чем она пока не знала, Мэгги решительно прижала к моим губам палец.

– Ш-ш-ш! – сказала она и, взяв меня за руку, отвела меня к крошечному бельевому чулану и открыла дверь. Внутри я увидел три пустых полки, нижняя из которых располагалась на стене как раз на высоте письменного стола, скрипучий деревянный стул, несколько пачек бумаги и кофейную кружку, из которой торчало несколько остро заточенных карандашей № 2.

Усадив меня на стул (он был таким узким, что я едва на нем поместился), Мэгги сказала:

– Просто опиши все, ладно?

Я тупо посмотрел на бумагу.

– Но я даже не знаю, с чего начать!

Она пожала плечами.

– Начни с нас.

И пока я чесал в затылке, Мэгги вышла из чулана и закрыла дверь.

Я долго сидел над пустой страницей, пытаясь найти слова, с которых можно было бы начать. Как описать все, что произошло со мной? Как вообще можно изложить подобную историю на бумаге? Я и в самом деле не представлял, как взяться за дело, ведь Мэгги была сильной женщиной только на первый взгляд… То есть… Нет, она была сильной и мужественной, и вместе с тем – хрупкой, как яичная скорлупа. Одно неосторожное слово или предложение, и… Главный вопрос, собственно, заключался в том, действительно ли я должен открыть ей правду? Рассказать обо всем, о чем я думал, что чувствовал? Должен ли я описать все события, которые произошли за эти четыре с половиной месяца? Рассказать о глубинах своего отчаяния? Об одиночестве? О неизвестности, которая терзала меня день за днем, час за часом? О том, как по ночам меня покидала надежда? Как глубоко в ад я имею право повести ее за собой? Могу ли я рассказать ей о временах, когда со всех сторон меня окружал один лишь беспросветный мрак?..

Мне представлялось, что сейчас Мэгги идет по узкой тропке над пропастью. И любого даже самого слабого толчка, легчайшего дуновения ветра достаточно, чтобы она утратила равновесие. Мэгги была подвержена частым сменам настроения, которые я не мог предвидеть, как ни старался, а это, на мой взгляд, свидетельствовало о том, что ее душевное состояние все еще было далеко от нормального. Правда, доктор Палмер предупреждал меня, что подобного следует ожидать и что я должен вести себя так, будто ничего необычного не происходит. И я старался, видит Бог – старался, но жизнь с Мэгги все больше напоминала мне аттракцион «Космические горки» в Диснейуорлде, когда снаряд с головокружительной скоростью мчится по рельсам в абсолютной темноте, и даже его водитель не знает, где будет поворот, а где – «мертвая петля». Мэгги была не в силах контролировать свои эмоции, а когда они вырывались на свободу – не могла их сдержать. Она могла расплакаться, просто уронив бейсболку, и рассмеяться, когда ничего смешного не происходило. А когда Мэгги начинала плакать, это затягивалось надолго.

Если бы я поведал ей всю правду о том, что́ я думал и чувствовал, пока она спала на больничной койке, это, несомненно, заставило бы ее почувствовать себя виноватой. И никакие слова, никакие объяснения не смогли бы этого изменить. Кроме того, я знал, что Мэгги постоянно думает о новой беременности или об усыновлении, и это тоже не способствовало стабилизации ее эмоционального состояния. Если я добавлю свою соломинку к той ноше, которую она на себя взвалила, это может кончиться неизвестно чем. Хотя почему неизвестно?.. Плохо может кончиться.

Вот почему я часами просиживал в своем «писательском кабинете», склонившись над чистым листом бумаги, и думал, взвешивал, рассуждал. И чем дольше я рассуждал, тем сильнее мне казалось, что будет гораздо лучше, если некоторые эпизоды четырехмесячного фильма под названием «Моя жизнь без Мэгги» окажутся в монтажной корзине. В конце концов я решился и, поплотнее закрыв дверь чулана, начал писать. «Не вся правда – все равно что неправда»; я помнил эти слова, но оправдывал себя своей любовью к Мэгги.

С тех пор как я окончил школу, мне почти не приходилось писать, и я почти забыл, как это делается. Как преподаватель я часто говорил своим студентам, что самое трудное в писательском труде – это начать. Поэтому, добавлял я, чтобы упростить себе задачу, возьмите лист бумаги, напишите на нем фразу «Вот как все было…». Это и будут те самые слова, которые необходимы для разгона. Потом их можно и вычеркнуть.

Теперь я сам последовал собственному совету. И как только волшебная фраза появилась на бумаге, мне тут же стали вспоминаться эпизоды и мысли, о которых я успел позабыть. Думаю, отчасти именно поэтому Мэгги и настояла на том, чтобы я записал всю историю. Да, ей очень хотелось узнать подробности четырех с половиной месяцев, которые мне пришлось прожить без нее, однако она изучила меня достаточно хорошо, чтобы не спешить. Она хотела быть уверена, что я ничего не забыл и выложил все, что камнем лежало у меня на душе. Исцеление подчас приносят самые простые вещи, и она это знала, как знала и многое другое, до чего сам я пока не додумался.