Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ) - "jenova meteora" - Страница 108

— Дола...

— Просто... оставь, как есть, хорошо? Потом разберёмся, Ли.

— Ты, выходит, знал, что так будет? — сощурился Лайе.

— Догадывался, — кивнул в ответ его брат. — В городе Лукавого бога, когда Сольвейг... Ей было больно, мне было больно, но жить она хотела сильнее. И я хотел, чтобы она жила. — Иллириец пожал плечами. — А потом она потеряла способность исцелять.

— Думаешь, это ты виноват? — буркнул в ответ Лайе, и устало потёр пальцами переносицу, у него начинала болеть голова. — Как бы не так, её Дар остался при ней, значит что-то изменило её саму.

Братья вновь замолчали, думая каждый о своём, но больше не было в воцарившейся тишине спокойствия. Она давила со всех сторон, напоминала о том, что все происходящее здесь и сейчас — неправильно. И Лайе коробило от этой неправильности.

— Мы пойдём вместе искать твою ведьму, — зачем-то сказал он. — Я не пущу тебя одного.

— И снова ты все решил за нас обоих, да, братец? — хмыкнул в ответ Дола.

— Так было всегда, и это не изменится, малой. — Лайе ответил жестко, ясно дав понять, что возражения не принимаются.

Таким голосом сказал, словно уже был Императором Вечной Земли, и отдавал приказ своей шавке.

Эта мысль почему-то очень развеселила Долу, и он поспешил спрятать улыбку прежде, чем её мог увидеть брат.

Вскоре Дола задремал, уронив голову на руки. Он иногда прижимал уши к голове или вздрагивал во сне, а Лайе бдел, то и дело поглядывая в сторону брата, и все ещё сторожил его сон, разгоняя тени и призраков — как и много лет назад.

Мы никогда не умрем, — вплетается в мысли сонм тысячи Его голосов. — Даже когда ты исчезнешь, растворишься в Нас — Наши тени сквозь вечность все ещё будут шагать.

...Досталось ему такое наследство, но что он мог с этим сделать? Неспособный видеть, слышать духов, не умеющий отличить западню Тысячеглазого Хаоса от мира снов, и сами сны от реальности, но обладающий звериным чутьем, звериным зрением, и даром видеть чужой след, он шёл, бежал, падал, поднимался, снова шёл. На пределе своих возможностей, забыв о боли, о тысяче голосов в голове, и о своей увечной душе, он искал её.

Мы никогда не умрем, — шепчет и поет сонм Его голосов губами сладкоречивой Мадригаль. — И для тебя смерти тоже не станет. Будешь жить вечно, ты же так любишь эту жизнь.

...Не останавливайся, не смей, беги, на пределе сил, на излете песни, слышной лишь тебе одному. Пока ты жив, пока ты дышишь, пока бьется сердце — ищи!

Так он говорит себе, забыв про время, сон и покой.

Ты видел спасителя, Дола, да-да-да! Ты считал, что он пришёл к тебе — но спаситель только ты сам, и это так-так-так. Ты увидел всего лишь синеглазое отражение самого себя, — взрывается хохотом сонм Его голосов в голове.

...Её след подобен сверкающему золоту, что не меркнет со временем. Когда она ступала по этой земле? Ему кажется — это было давно, слишком давно. Но Джалмаринен помнит, он не забывает тех, кто жил. Камни молчат, земля нема, деревья шелестят кронами, духи не расскажут, не споют, где она сейчас — не захотят, ибо боятся и ненавидят её — ту, что забирала жизни, не желая отдавать ничего взамен.

Но Дола и не услышит, не внемлет им, даже если он того пожелает.

...Беги, лети, ищи, на пределе сил, на излете песни, ты сможешь, ты должен, ты жаждешь. Черпай силы из двух лун, что нынче озаряют ночное небо, и помни о жизни, помни о цели, не забывай.

Дождь сменяется снегом, промозглая сырость — порывами ледяного ветра, а дороги — тишью мертвых зимних лесов. А в них — такие же мертвые деревни. И тела людей, терзаемые оголодавшими волками. Желтые глаза зверя внимательно смотрят в такие же желтые, но принадлежащие иллирийцу. И рыча, волк отступает, уводя за собой стаю.

Лайе, ты их прогнал? Или же — зверь на зверя на нападает?

Я буду любить тебя, как любила Глеанна. Ты похоронишь всех, кто был дорог тебе, а я буду рядом всегда. Не отпирайся, ты ведь уже отдал Нам часть себя, так отдай же все, что осталось! — хохочет безумно принцесса Мадригаль, принимая облик зеленоглазой ведьмы.

Сольвейг! Где ты?

Крик, безмолвный крик рвется из самого сердца, но небо молчит, и земля не ответит.

Чьи-то тёплые ладони на лице, успокаивающий и бесконечно родной голос. Тёплый, сухой плащ, укрывший усталые плечи.

Не сходи с ума, малой. Не вздумай, удержись на грани, — просит его синеглазое отражение. — Остановись, отдохни — не выдержишь ведь. Никто бы не выдержал, Дола. Ты не должен угаснуть. Такие, как ты — сами горят, и умеют зажигать звезды.

Вместе с тихой, умиротворяющей речью и прикосновением пальцев ненадолго приходит странное и забытое чувство покоя.

Ли, это ведь ты? Почему я тебя почти не узнаю, не вижу, не помню? Ты стал совсем чужим мне. А когда-то все мои молитвы были твоим рукам.

Сквозь пелену образов, видений и кошмаров, он видит Лайе. И Мадригаль, что стоит за левым плечом брата. Одержимая принцесса безумно смеётся, а затем вновь прикладывает тонкий палец к своим губам, и смотрит на него лукаво. Теперь Дола видит её всегда, и он уже совсем не понимает — реальна она или же всего лишь плод его воспалённого разума.

Мы найдём её, мы все успеем. Я буду рядом, — обещает ему Лайе, зарываясь пальцами в непослушную шевелюру, убаюкивая, точно младенца. — Только не сходи с ума, останься со мной.

Останься со мной, — видит он в каждом взгляде, каждом жесте своего близнеца.

А когда ему удаётся заснуть, сны его похожи на бред, и он просыпается — мокрый от пота, щеки лихорадочно горят, а воспалённые глаза слезятся. И так каждый раз — из ночи в ночь, изо дня в день.

Ты можешь стать солнцем, Дола. А можешь стать пожаром. Выжечь, испепелить все вокруг, — шепчет едва слышно ему Лайе, когда он снова готов сорваться, перестать быть собой. — И жить дальше, не оборачиваясь в прошлое.

И её тоже забыть? — смеётся он в ответ, а в голове в унисон с ним хохочет тысяча чужих голосов. — Я же говорил тебе — зачем мне пламя, которое горит вечно, но не может согреть?

И он идет, бежит, падает и снова встает. Зовет безмолвно, одними лишь мыслями, ищет — на пределе сил, на излете песни. И безудержно рвется дальше — туда, где встретил ее впервые.

Тонкая нить чужого следа тянет вперёд.

Все дороги ведут на север.

Последний рывок до Реванхейма дался им тяжело — за несколько дней до этого марш-броска Дола словно с цепи сорвался. Как зверь чует опасность, так и он почуял грядущую беду, и метался, не находя себе места. Не помогали ни ласковые уговоры Лайе, ни его попытки утихомирить брата Даром. Пустота, что проросла внутри Долы, с каждым днём становилась больше, а сам он все чаще и чаще впадал в ненавистное Лайе состояние.

Гончие Иллириана умели видеть «след», и считалось, что ищейкой можно быть лишь от рождения. Но был у этого таланта и свой побочный эффект — иногда Гончие столь глубоко уходили в состояние поиска, что теряли себя, полностью растворяясь в мире вокруг. Конечно, их учили контролировать это, не шагать за край. А Дола словно позабыл эти простейшие азы, и только Лайе держал его, не давал окончательно сорваться.

Позади была долгая дорога и пустые, мертвые деревни, через которые ранее прошла ведьма. И чем больше тел видел Лайе, тем сильнее убеждался в том, что в Реванхейме они не найдут ничего хорошего.

Не могла в здравом уме ведьма быть столь жестокой. Все найденные братьями тела оказались иссушенными — Сольвейг не пощадила никого, убила всех — и старых и младых. Лайе и представить не мог, что она будет такой ненасытной, что станет самой настоящей пожирательницей жизней. Доле же, казалось, было все равно. Одержимый желанием найти ведьму, он рвался вперёд, и все содеянное ею не имело для него никакого значения.

Когда они вошли в Реванхейм, солнце уже было в зените и светило вовсю, отражаясь в замёрзших ручьях и сверкая на белом снегу. Крепкий мороз щипал кожу, заставляя прятать лицо в меховой ворот зимнего плаща.