Ассистент - Шаманов Алексей - Страница 73

Николай Хамаганов смолк. Опустил голову, спрятав лицо в ладонях. Слушатели замерли, наступила полная тишина. Даже природа, казалось, затаила дыхание — ни малейшего движения воздуха. Слышно стало, как прославленная своей бесшумностью кинокамера германского производства перематывала широкоформатную пленку…

Это что, тоже было предусмотрено сценарием Николая Алексеева, иркутского предпринимателя от внутренних органов? Возможно, не удивлюсь.

Вдруг Хамаганов поднял руку, затем — голову. Черные глаза горели актерским вдохновением. Он продолжил, будто со сцены, играя интонацией и тембром поставленного голоса:

— Но это все предисловие, господа. Предисловие, и только. Год примерно назад в Санкт-Петербурге были обнаружены документы востоковеда и литератора Сенковского, известного более под псевдонимом Барон Брамбеус. В них есть ссылки на не дошедшие до нас рукописи Михаила Татаринова, исследователя бурятского фольклора и религии, автора «Описания о братских татарах, сочиненного морского корабельного флота штюрманом ранга капитана Михаилом Татариновым». Так вот, Сенковский утверждает, что первый и единственный европеец, прошедший в восемнадцатом веке шаманское посвящение, недвусмысленно указывает на остров Ольхон как на могилу великого Богдо Чингисхана! Причем место, указанное Михаилом Татариновым в середине восемнадцатого века, легко вычислялось по запискам кабинетного ученого Сенковского, сделанным в середине века девятнадцатого, и было найдено в начале двадцать первого!

Николай Хамаганов сделал драматическую паузу, как, вероятно, его учили в Высшей школе партийного актива, а потом закричал вдруг как резаный:

— Вот оно! — указывая на юрту белого войлока. — Здесь покоятся дорогие останки великого Чингисхана!

Добавил уже спокойно, с интонацией прожженного насквозь экскурсовода:

— Пройдемте, товарищи, — и отодвинул ковровый полог на входе, пропуская зарубежных гостей, ну и, понятно, нас с художником.

Мы вошли. Следом парни в униформе занесли кинокамеру, установили.

Круглая комната. Центральное место занимал подвешенный к потолку большой серебряный сундук, слева и справа еще два поменьше. За сундуками на стене — какая-то волосатая хрень на наконечнике копья, над ней живописный портрет мужчины-монголоида средних лет с жидкой бороденкой. По стенам вокруг — искривленные полумесяцем сабли в богатых ножнах, округлые щиты, копья, луки, колчаны со стрелами, золотое или позолоченное седло… Впечатляло, нечего сказать.

— Вы видите перед собой серебряные гробницы с прахом властелина и двух его жен-хатунш, — объявил Николай Хамаганов. — За гробницами — символ Чингисхана на конце копейного наконечника в виде пучков кисти гривы лошади гнедой масти. Когда в год Красной Свиньи ровно семьсот восемьдесят лет назад изготовляли этот посмертный символ, брали гривы нескольких сот гнедых жеребцов во всех аймаках Монголии и соединяли их.

А я задумался о двух женах-хатуншах. Выходит, шаманисты многоженцами были?

Пока я размышлял, кто-то бесцеремонно попросил открыть гробницу завоевателя. К моему удивлению, Ханганов молча отбросил крышку сундука, и мы увидели… Мы увидели сероватый пепел. А древесный он или какой другой, как определишь на глаз без судебно-медицинской экспертизы?

Режиссер, впрочем, пришел в восторг. Аж потрогал воровато пальцем пыль на дне гробницы.

— Николай, скажите, — задал я вопрос, когда драгоценный сундук наконец заперли, — сколько жен было у Чингисхана?

— Много, — ответил шаман. — В четырех дворцах сидели старшие хатунши, еще несколько законных жен и без счету рабынь-наложниц. Кстати, у двух третей граждан современной Монголии присутствует ген Чингисхана, то есть он в буквальном смысле может считаться отцом нации.

— А рядовые монголы тоже были многоженцами?

— Мужчина брал столько жен, сколько мог прокормить.

Последний ответ понравился мне не очень. Проблематично в наше время на зарплату ассистента художника-постановщика прокормить двух привередливых жен-иностранок — француженку и москвичку. Я уже не заикаюсь о рабынях-наложницах. Тоже, поди, немалых денег стоят. Не укупишь…

Мы возвращались в Хужир, трясясь на ухабах. Киношники оживленно переговаривались на английском. А я размышлял о том, что на вершине холма, рядом с белой войлочной юртой Чингисхана, вполне хватает места для серой войлочной юрты товарища Мао Цзэдуна и черной, тоже войлочной — Владимира Ульянова-Ленина. Надо при случае подбросить эту идею Николаю Тимофеевичу Алексееву. Для привлечения иностранных туристов.

В Хужире Григорий меня порадовал. Мы не возвращаемся больше к мысу Три Брага в бутафорское зимовье, а готовим следующую съемочную площадку. Жаль, конечно, не увижу бенефис бурятского актера, зато не увижу и то, как англичанин таскает кровожадного Буратину. Тут же мне пришла в голову мысль, что как только отснимут эпизод в зимовье, деревянная кукла станет без надобности, и я смогу завершить то, что в квартире Бори Кикина не позволил мне сделать Григорий, то есть разъять ее на мелкие составные части, а лучше — предать огню. Займусь этим вечером, если транспорт найду. Далековато будет, не дойти пешком до Трех Братьев…

Реквизитор Вася, специалист по русским баням, выдал нам лиственничный столб с клыкастой физиономией Бурхана. Не слишком церемонясь с архаичным богом, он сбросил его из фургона в придорожную пыль.

Вместе с художником мы погрузили столб в кузов малогабаритного японского грузовичка, следом — штыковую лопату и увесистый лом. Предполагалось врыть столб на крутом байкальском берегу недалеко от деревни.

К подножию скалы добрались минут за десять, и то только потому, что водитель петлял, стараясь подвезти нас как можно ближе. Пешком напрямую, пожалуй, идти до Хужира столько же.

Отпустили грузовик, сказав, что возвращаться за нами не обязательно, сами дойдем. Подняли столб с псевдочеловеческим лицом по крутой тропинке.

— Здесь. — Григорий попытался вогнать штыковую лопату, но она, войдя на два пальца, звякнула о камень.

Мы стояли на голой скале, выступавшей далеко в море. Впереди с трех сторон — байкальский лед, вдоль и поперек изъезженный машинами, за спиной в голой почти степи угадывались строения Хужира. Когда вскроется лед, здесь, вероятно, красиво. Красиво и страшно.

— Гриш, ты место неудачное выбрал. Как тут яму рыть? Один камень кругом.

— Понимаешь… — Художник рубанул штыком поодаль — снова характерный звон. — Местные из стариков еще помнят, что именно здесь стоял раньше Бурхан. Значит, есть где-то земля.

Григорий снова ударил лопатой — земли не было. Была непробиваемая скальная броня. Я поднял лом. Что-то место это мне напоминало. Возникло ощущение, будто я уже бывал здесь. И Бурхана видел…

Не ковыряя ломом наугад, закрыл глаза…

Существует общепринятое мнение, что с открытыми глазами человек видит много лучше, чем с закрытыми. Как любое общепринятое мнение — полная чушь. С открытыми глазами видно не лучше, а больше. Излишние предметы отвлекают, создают ненужные подробности, уводят к черту от истины. Часто — буквально. Закрой глаза и смотри. И увидишь.

Заостренный стальной прут в руках, как антенна, как громоотвод, улавливающий небесное электричество, словно дыхание тэнгриев, жителей Верхнего мира…

Я видел. Я видел то, что происходило давным-давно или произойдет в будущем. Я не знал. Знал одно — Григорий не там копал, там — скала, а вот чуть дальше над обрывом…

Я открыл глаза, подошел уверенно к самому краю утеса и вонзил с размаху лом. Тот прошел в землю, будто в масло, до половины. Я чуть не свалился по инерции вниз с тридцатиметровой высоты. Но не свалился, устоял.

— Здесь раньше стоял подобный столб, — сказал я.

— Откуда знаешь? — спросил подозрительный художник.

Что я мог ответить? Рассказать ему, что иногда я теперь вижу с закрытыми глазами? Вижу то, чего не существовало, или существовало, но не здесь, не в нашем Срединном мире? Может, рассказать ему о третьем, светящемся красным глазе Бурхана, которого он, вероятно, никогда не увидит?