Ассистент - Шаманов Алексей - Страница 66

Николай Хамаганов смолк, бубенцы на подоле шаманского костюма звенеть перестали.

Ишь, какой кровожадный… Впрочем, сжигала же в Средние века в Европе святая инквизиция ведьм и колдунов на кострах. Да что там средневековая инквизиция, уже в эпоху Просвещения повсеместно практиковались публичные казни! Кто-то из русских классиков присутствовал, а потом описал демократическую Швейцарию середины XIX века!

Многое из того, что Хамаганов рассказывал, я уже знал. И вроде правильно он все говорил, однако ощущал я какую-то изначальную фальшь в его словах, сам не знаю почему. Я ведь не великий знаток бурятского шаманизма, так, слышал кое-что, и только.

Прослушав английскую версию, заговорил режиссер.

— Месье Диарен интересуется, — перевел Борис Турецкий, — что, в деревне Хужир кто-то умер? И если да, то можно ли снять обряд похорон?

— Снять обряд можно, — ответил Николай Хамаганов, — я лично вас приглашаю. В Хужире никто пока не умер, но скоро умрет. Через два дня. А на третий день после смерти будет воздушное погребение — выставление на аранга.

— Откуда вы знаете о грядущей смерти?

— Шаман знает многое из того, что недоступно простым смертным.

— Может быть, тогда вы знаете, кто именно умрет?

— Да, знаю. Умрет черный шаман.

— Кто конкретно?

— Я.

— Доннэр вэтэр… — тихо произнес Ганс Бауэр.

На уровне местоимений, междометий и матерщины русский язык он еще не забыл, смысл ответа Николая Хамаганова из иностранцев после русскоязычного чеха понял первым. Понял и ужаснулся. За ним следом французы, когда Борис Турецкий перевел пугающее краткосрочное пророчество черного шамана.

— Вы умрете через два дня? — спросила Жоан Каро дрожащим голосом.

— Да, — ответил шаман.

— Вы говорите об этом спокойно?

— А что здесь страшного? Смерти нет. Есть переход в другой мир. И потом, вы ведь тоже умрете. И прекрасно знаете это, однако не впадаете от этого неоспоримого факта в истерику.

Может, и впадает. Может, просыпается ночью и плачет в подушку от обиды и бессилия. Смерть — это так несправедливо. Особенно если ты — атеист и она для тебя финиш, конец спринтерской дистанции. И — привет родителям…

— Я горд, что умру и буду похоронен на сакральном острове Ольхон, острове великих Духов, — продолжал пугать черный шаман. — Сам богдо Чингисхан похоронен здесь!

— Я слышал, — заспорил немец, — что великий завоеватель похоронен в монгольской степи в месте, где он родился, возле какого-то озера. Разве это не так?

— Конечно так! Для непосвященных. Кто же станет афишировать тайное знание? А место захоронения останков Темучина — страшная тайна. Но пришло, пришло время ее раскрыть! Я могу показать вам истинную могилу Чингисхана. Завтра!

— Вы разрешите нам ее снять? — поинтересовался режиссер, через переводчика, понятно. Без особой надежды на согласие поинтересовался, судя по интонации. Да и не верил месье Диарен костюмированному буряту. А кто бы поверил? Уж не я, точно.

— Можете снимать. Встречаемся завтра здесь… — Хамаганов повернулся к Никите: — Когда у тебя обед?

— В два часа, — ответил хозяин.

— Встречаемся в три, — продолжил шаман. — Я отвезу вас на могилу Чингисхана, расскажу о том, как он был похоронен, покажу останки великого Небесного Богдо.

Киношники посовещались, мешая французский язык с английским, потом оператор произнес по слогам:

— Ка-ра-шо. Ф драй час.

— Мы при́дем, — добавил чех Карел с мягким западно-славянским акцентом, игнорируя русскую букву «ё» и смещая ударение.

Когда Хамаганов коснулся моего плеча, я вздрогнул. Отвлекся, не отрываясь, смотрел на Жоан, зеленые глаза которой в отблесках костра, казалось, горели черными огоньками. Не обращая внимания на помощника Карела, она улыбалась мне. Она… Да что уж я размечтался-то, идиот? Кончилось у нас все безвозвратно. Не простит мне Жоан Анны Ананьевой, переводчицы. Нет, не простит…

Я повернулся к шаману:

— Отойдем, Андрей Татаринов, разговор есть.

Сияя всем своим круглым, как шар, лицом, Хамаганов отсалютовал киношникам:

— Гуд бай, мадам и месье! До завтра!

Потом подхватил меня под руку и, звеня дурацкими бубенцами, увел во тьму к одной из бань.

— Ну, здравствуй, Андрей Татаринов. Рад тебя видеть.

А вот я почти его не видел, глаза еще к темноте не успели привыкнуть. Да и радости особой не испытывал.

Он нащупал мою ладонь и крепко ее пожал.

Да кто он такой, в конце концов?!

— Откуда вы меня знаете, Николай Хамаганов?

— Привет тебе от Николая Тимофеевича, — сказал он шепотом, многозначительно, словно пароль в шпионских фильмах: «Здесь продается славянский шкаф?» — «Славянский шкаф продан, купите германское трюмо…»

Имя-отчество не говорили мне ни о чем. Абсолютно.

— Кто такой Николай Тимофеевич?

Ответить Хамаганов не успел, потому что мы услышали мужские голоса, потом дверь бани распахнулась и на пороге возникла своеобразная парочка. Реквизитор Вася, русский человек с московской пропиской, и Уинстон Лермонт, шотландский актер в главной роли французского шевалье. Сейчас он исполнял другую роль. Он безвольно висел на плече Василия, как мокрое белье на веревке, натянутой между столбом и забором.

Было уже далеко за одиннадцать. Мазутный генератор Никиты смолк, и свет всюду погас.

Василий умудрялся держать одновременно зажженную стеариновую свечу, британского киноактера и половину бутылки русской водки.

— Нет, Уинсти, — говорил реквизитор, — ты меня не понимаешь. Россию умом не понять, Уинсти. Ты меня понимаешь?

— Йес, — отвечал Уинсти.

— Ес-ес — обэхээс… Ни хрена ты не понимаешь, нехристь, — продолжал Вася. — Россию не измерить ни общим аршином, ни в метрической системе СИ, ни в этих ваших футах-стерлингов… Ты меня понимаешь, Уинсти?

— Йес, — отвечал Уинсти.

— В нее, Уинсти, можно только верить. В смысле, в Россию. Поверь мне!

Они вывалились наконец из бани и, продолжая содержательную дискуссию, петляя, удалились во тьму. Куда, интересно? Хоть бы Василий довел его до кровати, а то заплутает, бедный, и пропадет, замерзнет в дикой Восточной Сибири на самом краю света.

— Понимаешь, верить, как в Бога! Ты веришь в Бога, Уинсти?

— Исчо, Васья! — истошно закричал вдруг Уинсти грамотно поставленным голосом заслуженного артиста Великобритании. — Ис-чо-о-о!

Они удалились на безопасное расстояние, и Хамаганов ответил на мой вопрос:

— Андрей, ты не можешь не знать Николая Тимофеевича Алексеева. Вы встречались с ним в Иркутске накануне твоего отъезда на Ольхон. Встречались и договорились о сотрудничестве.

Николай Алексеев… До меня наконец дошло, о ком говорит бурят. И что за сотрудничество, тоже стало ясно. Но я же от денег отказался, ничего конкретно не обещал этому гэбисту бывшему, а возможно, и настоящему. Тоже мне, бизнесмен… Сами оттуда не выходят. Бывает, конечно, что внутренние органы отторгают человека — через прямую кишку, но чтобы взял и — мол, пока, ребята, счастливо оставаться! Верится с трудом… Впрочем, черт знает? Небогатый у меня опыт общения с внутренними нашими органами. И слава богу.

— Понял, — сказал я. — Теперь все понял. При случае товарищу Алексееву тоже привет передай. Большой души человек, крупный предприниматель, можно сказать, планетарного масштаба!

То ли глаза привыкли к темноте, то ли ущербный диск луны вышел из-за облаков, но видел я теперь сносно. Видел баню, двор, видел боковым зрением, как киношники расходились по номерам, но один из них остался у тускнеющих углей догоревшего костра. Огонек сигареты обозначил оставшегося.

Видел я и довольную улыбку Николая Хамаганова.

— Вот и хорошо, Андрей, что вспомнил, — сказал он и добавил командирским каким-то голосом: — Благодарю за службу!

Вероятно, он ждал, что я отреагирую адекватно, типа: «Служу России!» или что там теперь принято говорить? Но я не отреагировал никак. Какая служба? Что он несет?