Ассистент - Шаманов Алексей - Страница 53

Я посмотрел в сторону сарая. Карел ушел, зато подошла Анна Ананьева. Повторялась ситуация часовой давности на втором этаже музея. Только теперь переводчица сияла, а продюсер злилась.

Все повторяется, но всякий раз чуть-чуть по-иному. Вот и у Буратины, которого примерно сорок пять лет назад рисовал первокурсник Гришутка Сергеев, пальцы не сгибались в суставах, и щеголял он в брезентовой робе электросварщика. И не было в его азбуке даже слова такого — онгон…

Мы с Григорием вошли в широкий музейный холл, и я думал, что, может, не повторяется, а не прерывается просто некий процесс, все длится и длится, как один бесконечный рефрен жизни и судьбы. Бессмысленный? Многозначный? Как знать?

Нет, повторяется все-таки.

Повторилась и подготовка к съемкам на втором этаже Дома-музея декабристов. Снова железная дорога для операторской камеры, суетня, суматоха, гримеры, осветители… Пьяный реквизитор Вася из города Рязани родом, как примета новизны и небуквального повтора.

Дубль первый.

Француз в гостиничном номере иркутского «Гранд-отеля».

Ходит, садится, встает, ходит.

Изучает венецианский пейзаж с каналами и гондолами на картине в золоченой раме.

Смотрится в мутное старое поясное зеркало.

Пишет за столом дорогостоящим карандашом фирмы «Фабер», пижон. Взял бы гусиное перо, пернатых в Сибири невпроворот…

Ложится на кровать, единственный современный предмет в интерьере, что стараниями художника не заметно под старым покрывалом до пола.

Сапоги на покрывале, нога на ноге, руки под головой. Отдыхает.

Без стука в помещение вторгается молодая особа сексуального вида. Немудрено, она — актриса Иркутского театра юного зрителя. У нас так принято, детям — лучшее…

Они говорят каждый на своем языке. Ситуацию разумеют тоже каждый на свой лад.

Она — работает, скромно предлагает свое тело за определенную плату в луидорах.

Он думает, что мадемуазель ошиблась номером.

Она думает, что иноземец сомневается в достоинствах ее форм. Демонстрирует, оголяя левую грудь. Он, вероятно, гомик. Пугается, бежит к дверям, но те распахиваются сами. У жуликов все продумано. Входит дюжий молодец, сообщник и коллега мадемуазель во всех смыслах. Он артист того же иркутского театра.

Девушка прячет грудь. Обидно. Обвиняет француза одновременно в попытке изнасилования и неуплате гонорара за роскошный секс в ее исполнении.

Француз пытается спорить, но в чужой стране с чужой полицией связываться опасается. И правильно делает. Расплачивается с напористой путаной и продажным коридорным.

Француз обеднел не слишком, взамен приобрел богатый жизненный опыт, русские заработали на хлеб насущный. Все довольны. Кроме режиссера. Тот машет руками, прерывает сцену. Импульсивно объясняет актерам через переводчика Турецкого, что они играют детский утренник.

А что им еще играть? Они так привыкли в Иркутском ТЮЗе.

Она — распутная, липучая снежинка.

Он — зайчик. Крупный, мускулистый зайчик. В сибирских лесах такие водятся. Носят гордое имя: «байкальский заяц-русак». Повадки породы натуралистами мало изучены, но общеизвестно, что безлунными, темными ночами они напиваются до соплей самогоном, бьют волкам серые морды до полусмерти и насилуют лис или куниц. Кого поймают. При встрече с медведицей тоже насилуют, если в стае три и больше пьяных зайцев, а самогон был крепким, выше семидесяти градусов… Сибирские нравы. Нормально.

Словом, режиссер догадался, что он — зайчик, она — снежинка, это ладно, не очень они эти факты и скрывали. Но режиссер в своих наветах дошел до того, что женскую обнаженную грудь объявил «какой-то ненастоящей» и «вялой». Это слишком. Актриса возмущена до предела. Грудь — ее гордость. Она — настоящая. Ни грамма силикона! Сибирячка не Памела Андерсен, не резиновая кукла из секс-шопа! Предлагает режиссеру оценить лично и, не полагаясь на визуальные искажения, — ощупать.

Оператор аплодирует, показывает большой палец. Ему нравится живое возмущение женщины. Режиссеру тоже.

«Вот так надо играть! — говорит француз. — Развязно, жестко, напористо! Грудь, как флаг впереди наступающей колонны. Ура!»

Дубль второй.

Все то же, но актриса поняла режиссера буквально. Оголила обе груди и поперла ими, как в штыковую, на ошалевшего англичанина, играющего охреневшего француза. В ходе стремительного наступления попыталась сбросить юбку. Не успела. Заела ржавая застежка антикварного туалета, и оператор остановил съемку. Свет ему чем-то не понравился. Осветители подсуетились: что-то включили, что-то выключили, короче, исправили положение.

Дубль третий.

До явления полуобнаженной актрисы дело не дошло. Режиссера не устроила картина, которая раньше устраивала. Художник-постановщик заменил венецианский пейзаж с гондолами на сицилийский с виноградом. Я перевесил.

Дубль четвертый.

Дубль пятый.

В толпе других киношников я смотрел эту многократно повторяющуюся сцену из открытых вторых дверей. Я никогда больше не сумею воспринимать действие на экране доверчиво, как неискушенный зритель. Даже в самые интимные моменты первого, скажем, поцелуя или трагической гибели я буду видеть десятки суетящихся вокруг людей.

Я подумал, что нет в мире вообще ничего тайного, интимного, потому что всегда существует свидетель — человек, бог, дух, неважно. Ты никогда не остаешься один, даже когда рядом нет никого…

Дубль двенадцатый.

Отснято!

Но режиссер не прощается. Он зовет всю киногруппу на митинг, организованный местными «зелеными» и антиглобалистами. Призыв перенести трубу подальше от Байкала не оставил француза равнодушным. Он возмущен бесстыдством продажных властей и алчных нефтегазовых монополий.

Демонстрирует трехлитровую банку с чем-то черным, говорит, что это — вода озера Байкал после аварии нефтепровода…

Так вот зачем приезжала дочка губернатора и компания! Они, оказывается, «зеленые» активисты! Не знал. Вот она, проблема «отцов и детей» во всей красе. Папа прокладывает трубу, дочь протестует.

Нонсенс. Дочь губернатора — «зеленая». И та девушка, что мне понравилась — с раскосыми глазами, черноволосая — тоже, выходит, «зеленая»?

В советские времена демонстрации, шествия и антиимпериалистические митинги трудящихся в Иркутске устраивались на главной площади города — Кирова. До Октябрьского переворота, именуемого позднее социалистической революцией, главная площадь носила несколько имен… Тут надобно сделать небольшое отступление.

В районе центральной площади старого Иркутска располагались некогда четыре православных храма и один католический: Спасская церковь, Богоявленский собор, Тихвинская церковь, Казанский кафедральный собор и Католический костел. Стояли на площади и другие здания: городской Думы, Мещанских торговых рядов, Гауптвахты. А в 1777 году по проекту знаменитого итальянского зодчего Джакомо Кваренги был построен двухэтажный Гостиный двор с изящной сводчатой галереей. Новая постройка была настолько красива, что по ее имени стали именовать и всю площадь — Гостинодворской. До этого она звалась по-разному: Кремлевской, Спасской, Тихвинской, Военной и Сперанского. Надеюсь, не долго ждать, когда площадь сменит имя Кирова, большевика-ленинца, на другое, более приличное…

Именно на этой многострадальной площади и проходил митинг «зеленых» в защиту Священного озера Байкал.

Киногруппа загрузилась в легковушки и микроавтобусы. Жоан в свой «шевроле» демонстративно меня не позвала, хотя проводила печальным взглядом, когда я втискивался в переполненный москвичами низкорослый южно-корейский микроавтобус.

Я был разочарован. Шума много, а у здания бывшего обкома, возведенного на месте взорванного некогда Казанского кафедрального собора, собралось всего-то две, от силы три сотни протестующих. Мы влились в редкую толпу, растворились в ней настолько, что минут через десять я обнаружил — многие без остатка. Гостиница, где проживала киногруппа, находилась через площадь в пределах видимости. Тонкие струйки киношников туда и потекли. Сначала ближайшего зарубежья — москвичи, потом остальные иностранцы. Григорий Сергеев, не предупредив меня, тоже незаметно куда-то свалил. «Шевроле» Жоан Каро я вообще тут не видел. Вероятно, она на митинг и не рвалась, укатила вместе с чехом-помощником. Ну и пусть. Мне нет теперь до нее дела, до изменщицы…