Европа и Россия в огне Первой мировой войны (К 100-летию начала войны) - Агеев А. И. - Страница 3

Тот же вирус провоцирует болезненные, неадекватные реакции столичной публики и их коалиций, которые различными способами подрывали авторитет императорской четы. Отметим, что сложные отношения между двумя императрицами, Марией Федоровной и Александрой Федоровной, понятны. Возможно даже, здесь стоит искать корни неприятия двором, а затем и народом последней российской императрицы. Но противоречия матери и невестки не могли служить основанием для обвинений последней в тайных переговорах с Германией. Как писал в дневнике упомянутый М. Палеолог, «основа ее <Александры Федоровны> натуры стала вполне русской. Прежде всего и несмотря на враждебную легенду, которая, как я вижу, возникает вокруг нее, я не сомневаюсь в ее патриотизме. Она любит Россию горячей любовью»[9].

Из столицы отправляется ответный сигнал, явно неадекватный содержанию первоначального сообщения. Легко обозреть всего лишь несколько раундов такой переписки, когда буквально «песчинка обретает силу пули». На выходе же формируется синтетическая реальность, которая постепенно становится действительностью. Сходные метаморфозы происходят и сегодня накануне «цветных революций». Подробнее это описано в теории катастроф[10]. В предреволюционной России это усиливалось наличием официальной и вполне свободной в своих суждениях оппозиции, которая не стеснялась открытой клеветы на власть из опасений, что победа в войне произойдет без и даже против участия этих «либеральных» партий.

Объективное восприятие войны осложнялось известными транспортными проблемами, когда Москва была крупнейшим железнодорожным транспортным узлом, через который на фронт уходили войска, а военные лазареты, раненые и демобилизованные прибывали с фронта. Нельзя также сбрасывать со счетов и антивоенную немецкую пропаганду, которая обретала весьма изощренные формы. Так, о публикациях одного такого автора руководитель контрразведки Петроградского военного округа полковник Б. В. Никитин записал следующее: «Внешним образом статьи эти… удовлетворяли всем условиям для напечатания: темы интересны и в высшей степени патриотичны, а форма изложения не оставляла желать лучшего. Однако после прочтения у вас остается какой-то неприятный осадок… вы лишены возможности обличить автора, ибо все его выводы одинаково патриотичны, как и все содержание. Но на его статью у вас самого вывод напрашивается совершенно иной, а в результате мысли, им затронутые, оказываются для вас отравлены»[11]. Эта подрывная пропаганда легла на благодатную почву, ибо «в русском общественном мнении все более выкристаллизовываются два течения: одно — уносящееся к светлым горизонтам, к волшебным победам, к Константинополю… другое — останавливающееся перед непреодолимым препятствием германской скалы и возвращающееся к мрачным перспективам, достигая пессимизма, чувства бессилия и покорности Провидению. Что чрезвычайно любопытно, это — то, что оба течения часто сосуществуют или по крайней мере сменяются у одного и того же лица, как если бы они оба удовлетворяли двум наиболее заметным склонностям русской души: к мечте и разочарованию»[12]. Неуравновешенность национального характера, его порой оторванная от реальной жизни мечтательность и неожиданный пессимизм — на этих чувствах играли пропагандисты той великой войны.

Все эти зафронтовые перипетии сознания также необходимо учитывать верховному главнокомандующему при принятии решений. И как показали события вековой давности, разведданные о своих войсках или противнике при всей своей важности не могут заменить знание воли своего народа. Государственные лидеры не всегда чувствуют ее надлежащим образом. Нередко лучше их это удается писателям и мыслителям. Когда в августе 1914 г. и столичную, и провинциальную Россию захлестнула патриотическая волна, малоизвестный писатель М.М. Пришвин записал в дневнике: «Россия вздулась пузырем — вообще стала в войну как пузырь, надувается и вот-вот лопнет <…> если разобьют, то революция ужасающая… Последствием этой войны, быть может, явится какая-нибудь земная религия»[13]. Нельзя не поражаться и глубине известной записки П.Н. Дурново от февраля 1914 г., пророчествам Иоанна Кронштадтского. И как показали дальнейшие события, энергии народа бывает достаточно, чтобы смешать, спутать или вовсе разрушить расчеты руководителей, стратегов и командиров.

«Черные лебеди» Первой мировой войны вызвали колоссальные изменения, ожидать которые вряд ли мог кто-либо из современников. «Как часто я мечтал о русской революции, которая существенно облегчила нам жизнь; и вот она свершилась, совершенно внезапно, и у меня с души свалился тяжелый камень, сразу стало легче дышать. А что она позднее перекинется и к нам, об этом я тогда и подумать не мог», — признавался Людендорф[14]. Так желаемое для некоторых ключевых игроков той войны сплелось с непредсказуемыми «черными лебедями».

Новое, не скрывавшее своего временного характера российское военно-политическое руководство пыталось утвердиться через очернение и клевету на своих предшественников, а общение с подчиненными приобрело либерально-попустительский стиль. Вирусный «приказ № 1», изданный 1 марта 1917 г., стал детонатором социального протеста в рядах вооруженных сил. Если все описанные негативные факторы сами по себе были слабы и не представляли серьезной угрозы, то, собранные воедино и канализованные в войска названным приказом, они взломали империю накануне победы.

Но раскрытый ящик Пандоры таил гораздо больше из того, о чем не мог и подумать Людендорф. Соучастие Германии в провоцировании внутренней смуты в России дало импульс попыткам ряда игроков воспользоваться историческим шансом. В декабре 1917 г. подписывается тайное соглашение между Великобританией и Францией, отдавшее в сферу интересов Великобритании Кавказ и казачьи территории на Кубани и Дону, а в сферу интересов Франции — Бессарабию, Украину и Крым. США вскоре заявили о своих интересах на севере России и на Дальнем Востоке и отправили экспедиционные войска. Разваливающаяся империя быстро наполнялась активно действующим по своему усмотрению вооруженным контингентом: возвращающимися с фронта частями и тысячами разрозненных военнослужащих, красногвардейцами, пленными чехами, словаками, австрийцами, китайцами, латышами, анархистами и т. д. Через год революция смела империю, которой служил мечтавший о революции для России Э. Людендорф. Исторический бумеранг действует безукоризненно. В хаос вверглись все. Даже США, позже всех вступившие в войну, в апреле 1917-го, в 1920 г. с трудом справлялись с нормализацией внутреннего положения в стране.

Германия, внешне потерпевшая весьма скромные изменения в ходе поражения, внутри напоминала бурлящий котел. Акт капитуляции Германии, подписанный в компьенском вагоне, был не только ее геополитической и экономической, но и экзистенциальной катастрофой. Ведь всего лишь за 60 лет германское национальное самосознание совершило невероятный прыжок вверх и оземь, плашмя. Когда в России состоялась коронация нового императора Николая Александровича, кайзер подвел первые итоги стремительного развития: «Германская империя превратилась в мировую империю». Означало это не только сдвиг самоощущения, но вполне реальную промышленную политику — «мировая политика как задача, мировая держава как цель, строительство военно-морского флота как инструмент». Прошло немногим более года, как новый российский император осваивался со своими обязанностями, а фон Бюлов в рейхстаге уже заявил: «Времена, когда немец уступал одному соседу сушу, другому — море, оставляя себе одно лишь небо, где царит чистая теория, — эти времена миновали… мы требуем и для себя места под солнцем».

Однако стратегические цели империи, возникшей, по словам Макса Вебера, как следствие «мальчишеской выходки», выкристаллизовывались более трети века и определялись жаждой самореализации империи в форме мирового господства в экономике и политике как продолжении триумфа нации в области духа. В конфигурировании союзников для нового, имперского этапа своего подъема, у Германии был стратегический выбор. Прежде всего он предполагал определение линии в отношении России.