Перекрестки судеб. Леся и Рус (СИ) - Черная Лана - Страница 8

И дикий смех нам шлейфом. Холодящий позвонки, сводящий с ума, рвущий барабанные перепонки. И меня трясет так, что зуб на зуб не попадает. Страшно впервые до одури. Все внутри цепенеет от этого смеха. Словно демоны вылезли из всех щелей, терзая невинные души. Только поэтому я позволяю увести себя.

Но за порогом я все-таки вырываюсь и приникаю к двери. Санитары обходят Руслана по широкой дуге, заламывают руки, впечатывают лицом в пол. Я кричу, чтоб его не трогали. Молочу кулаками по двери, но никто меня не слышит. У одного санитара шприц и он ловким движением всаживает иглу в плечо.

Руслан взвинчивается смерчем в мужских руках, с нечеловеческой силой отшвырнув санитаров от себя. Рвет к двери, находит мой взгляд.

—Все правильно, слышишь? Я выродок. Псих. Мне нельзя жить в обществе. Все правильно. Но я не убивал, слышишь? Никого не убивал, Ксанка…

И ладонью по окошечку, ловя мои пальцы на стекле. А через мгновение его скручивают. На этот раз он не сопротивляется, потому что взгляд тухнет, затягивается туманом. И сам он стирается будто, сникает. Отшатываюсь от двери, поддерживаемая доктором.

— Я же говорил, Александра, что это бесполезно, — вздыхает доктор, имени которого я и не вспомню. — Завтра он…

Но я не дослушиваю, возвращаюсь обратно. Бью ладонью по окошку. Я ведь так и не сказала ему. Он вскидывает голову на звук и смотрит сквозь меня, а я падаю на колени. За грудиной горит так, будто меня отпинали, и во рту вкус крови. Я опоздала. Снова опоздала. И ничего уже не исправить.

Прихожу в себя на кушетке в кабинете доктора. Не помню, как тут очутилась. Ничего не помню, только чёрное ничто в глазах Руслана. Только пепел вместо огня. Там, где больше нет души.

— Как вы себя чувствуете?

Глупый вопрос. Ненавижу их и мнимое сочувствие в голосе. Как будто этот доктор сам не видит, как я себя чувствую. Сажусь на край кушетки. Ногами нащупываю кроссовки.

— Прежде чем вы уйдете, я хочу вам кое-что показать.

Он терпеливо ждёт, пока я всуну ноги в кроссовки, усаживает в свое кресло перед монитором компьютера и включает видео.

Это просто один день из жизни Руслана в этой клетке. Один день боли и отчаяния. Один день…

И мой мир крошится, когда я смотрю на кран. Реальность идёт трещинами. Я слышу ее хруст под мерными шагами Руслана. Вижу, как она истекает кровью, как его тело.

Вижу, как он режет себя пластмассовой ложкой. Как рвет одежду, с воем катаясь по полу. Как грызет себя, словно дикое животное, попавшее в капкан.

А потом доктор показывает ещё одно видео, и ещё…и ещё…все те три месяца, что Руслан здесь. Три месяца жуткого, никем не придуманного ада. И стылый взгляд в самую душу…

— Он…когда он стал таким? Я же… — осекаюсь, не находя слов. Хочу сказать, что знаю совсем другого Руслана: улыбчивого, до сумасшествия влюбленного в жизнь. И не говорю, потому что это только мое. И я прячу это в свой ящик Пандоры, заколачиваю ржавыми гвоздями и растираю по щекам слезы.

— Не обольщайтесь, Александра. Он всегда был таким. С рождения.

Вскидываюсь в кресле, но доктор не позволяет встать. Кладет передо мной историю болезни. Пожимает плечами в ответ на мое: «это же врачебная тайна».

— У Руслана отягощенный анамнез, — говорит доктор, отойдя к окну.

— Что это значит? — спрашиваю, не решаясь заглянуть в пухлую папку.

— Это значит, что его болезнь — наследственная. Вы знаете, что у Руслана был младший брат?

— Сестра, — поправляю доктора. — У Руслана есть сестра.

— Владислава — сводная сестра, — смотрит на меня, заложив руки за спину. — А у него был родной брат. Знаете?

Качаю головой. Нет, не знаю. Похоже, я ничего о нем не знаю.

— Был…вы говорите: был. Почему? Что с ним произошло?

И слова доктора точным выстрелом в сердце:

— Мальчик страдал аутизмом. И у него была привычка щёлкать выключателями. Знаете, своеобразный ритуал, присущий аутистам. Но однажды вместо безопасного выключателя мальчишка всунул руку в оголенные провода. Он умер на месте.

— Только не говорите, что это…— голос сипнет, и я не сразу могу договорить, но док понимает все сам.

— Нет, что вы. Руслан любил брата. Смерть мальчика признали несчастным случаем. Но через неделю Руслана нашли над мертвым телом отца.

Боже…

Перевожу взгляд на экран, где на паузе искаженное болью лицо Руслана. Сколько же ему пришлось пережить. Как? Как он смог вынести смерть двоих близких людей? Господи, почему?

— Двенадцать ножевых ранений, — сухой тон доктора наждачкой по оголенным нервам: больно до судорог. И я вдруг остро ощущаю, что не хочу больше знать. Чувствую, что следующие слова просто сломают меня и те крохи веры, что ещё теплятся где-то на задворках сгорбившейся души. — Он, — доктор подходит к столу и пальцем стучит по монитору, — нанес отцу двенадцать ножевых ранений и не помнил этого.

— Нет, — качаю головой, не желая принимать эту правду. Потому что если приму, значит, Руслан — убийца. И все мои жалкие попытки его оправдать…поверить…не стоят и ломаного гроша.

— Он держал нож, когда его нашли, и был весь в крови. Ему было всего десять, Александра…

— Как? — спрашиваю, не понимая, как маленький мальчик может убить здорового мужика. Это просто не укладывается в голове. Совершенно. И я напрочь отказываюсь в это верить, даже когда доктор приводит кучу доказательств.

Так я узнаю, что в пять лет Руслан искалечил мальчика в детском саду только потому, что тот захотел себе его игрушку. В семь он выпотрошил беременную кошку; его нашли ревущим над дохлым животным. А в восемь остриг волосы однокласснице: зажал ее в туалете и не отпускал, пока не обрезал ее шикарные локоны.

И пока доктор составляет портрет моего психа, память подкидывает свои факты.

Крики по ночам, пузырек с таблетками, сумасшествие в черных глазах, синяки на теле от его несдержанности, Гурин, чье тело — сплошная рана, и нож, которым убили девушку Люсю. Нож с отпечатками Руслана, его ДНК на трупе. И…двенадцать ножевых ранений…

Не могу дышать. Легкие горят огнем. И я тороплюсь сбежать из душного кабинета. Не могу… Не могу… Все это неправда. Все не так. Руслан не мог. Ничего не мог. Или…мог?

Но на улице не становится легче. Духота сжимает легкие в стальных кулаках. И я рву пуговки воротника рубашки. Дышу.

— Скажите, доктор, это… — сглатываю комок, острыми гранями режущий слизистые. — Эта…болезнь…она… — черт, как же сформулировать?

— Хотите знать, будет ли ваш ребенок таким же?

Улыбаюсь криво врачебной проницательности. Все подметил, хотя живота еще не видно. Но да, он прав. Я хочу знать, есть ли шанс у нашего ребенка родиться нормальным.

— Учитывая наследственность Руслана и его диагноз — я дам вам девяносто процентов на то, что ваш ребенок унаследует…особенности своего отца.

— Значит, есть еще десять процентов… — с какой-то отчаянной надеждой.

— Шансы есть всегда, Александра, — соглашается доктор. — Но стоит ли так рисковать?

Он больше ничего не говорит, возвращается в клинику. А я…просто иду вперед, не разбирая дороги.

Дождь обрушивается на меня тяжелыми каплями, сшибает с ног. Падаю на колени, чуть дыша. Боль рвет жилы, выжигает внутренности. Я просто горю, а дождь острыми каплями хлещет по спине, плечам. Ветер швыряет горсти холодной воды прямо в лицо. Я захлебываюсь ими и кричу. Срывая голос, распугивая прохожих. Кричу, и небеса дрожат мне в унисон. Я не помню, куда иду. Все в сплошном тумане. А когда сознание проясняется, обнаруживаю себя на деревянном полу мужской спальни, со стены на меня смотрит собственное отражение.

Эта рыжая девчонка счастливо смеется, а зеленые глаза, словно два бездонных озера. И ей абсолютно плевать на рыжие веснушки, которые здесь и сейчас не кажутся мне уродством, а чем-то необычным. То, что умники называют изюминкой. Медленно поднимаюсь на негнущихся ногах, подхожу к своему портрету. Я не была в этой комнате с шестнадцати лет. Сейчас мне двадцать пять и мне страшно, как маленькой, которой приснился кошмар. Хочется забраться под одеяло и чтобы кто-то разогнал все мои страхи.