Перекрестки судеб. Леся и Рус (СИ) - Черная Лана - Страница 11

— Отойди от меня, Огнев, — говорю, четко выговаривая каждое слово. Холодно, ровно, ни единым звуком не выдавая раздирающую в клочья боль. Не понимая, почему именно он? Почему именно на Руслана я реагирую так остро? Почему каждое слово режет лезвием до крови? — Не лезь в мою жизнь, понял? Хотел извинений? Я была не права, Руслан. Теперь я знаю, что ты был не виноват. Я не буду оправдываться. Я делала свою работу и делала ее хорошо. Всегда. А теперь проваливай и не смей больше приходить.

Руслан отступает на шаг, суживает глаза. Ждет.

— Я больше не имею никакого отношения к тебе, слышишь? Все. Финита ля комедия. Мы с тобой две параллельные. Больше никогда не пересечемся. Ты отомстил, поздравляю. А теперь сделай одолжение, уходи. Навсегда убирайся из моей жизни.

Сжимаю кулаки. И не отвожу взгляд. Не дождется. Я не боюсь его. Все. Давно выросла.

Он кивает, принимая мои слова, но не решение. По взгляду вижу, что ему плевать, и он все равно будет делать так, как считает нужным. Разворачивается ко мне спиной и швыряет на стол белый конверт.

— Как захочешь ответить на мои вопросы, просто скажи следователю. Он знает, что делать.

И уходит, оставив меня наедине с полумраком допросной. Устало падаю на металлический стул. И долго смотрю на белый конверт на столе.

Заглядывать внутрь не хочется, но я знаю — нужно. Руслан Огнев никогда и ничего не делает просто так. Возможно, в этом конверте ответы на мои вопросы. Ведь для чего-то он провернул такую многоходовку. Не только ведь ради мести? Или…

Вскрываю конверт и достаю из него несколько снимков. Яркие, глянцевые, они режут глаз. И я невольно щурюсь, всматриваясь в пеструю картинку: парк аттракционов, детская улыбка. Сердце пропускает удар, а мир сужается до одной точки. Той, в которой на меня смотрит маленький мальчишка, точная копия моего мужа.

Глава седьмая: Рус.

И над холодными крышами

Падает, как будто с небес вода.

Ты ведь не поверишь, но я всегда

Чувствую тебя душой.

Alekseev «Чувствую душой»

Все правильно. Удар левой. Лязг цепи сливается с раскатом грома. Все правильно. Колено впечатывается в низ груши. И новый раскат дрожит в стеклах за спиной. Она заслужила. Только почему так хреново? Рычу, пробивая серией ударов. Ветка жалобно хрустит. Усмешка кривит пересохшие губы. И снова серия ударов. Усмирить вонючую совесть, которая так некстати прет изо всех дыр, сбивает дыхание и толкает на необдуманные поступки.

Выдыхаю, опустив руки, и делаю шаг назад, под проливной июньский дождь, накрывающий колким покрывалом. Подставляю тяжелым каплям лицо, жмурюсь, восстанавливая дыхание. И сердце в груди срывает с тормозов пульс. Херня какая-то, ей-богу.

Гром дрожит под ногами и отдается в каждой клетке напряженного тела, вибрирует под кожей. Опускаю голову, разматываю бинты. Неуклюже, пальцы трясутся, как у запойного алкаша. Или полного психа, что не так далеко от истины. Потому что уже две недели в голове только она. И дикое, неконтролируемое желание вернуться в ту чертову камеру и забрать ее оттуда, даже если она не хочет этого. Холодный дождь смывает с разбитых костяшек кровь. Сжимаю кулаки, чувствуя, как колкая боль стягивает мышцы. И только эта боль не позволяет с головой нырнуть в бездну по имени Ксанка.

Умываю лицо дождевой водой, упираюсь лбом и ладонями в ствол старой липы. Дыхание рвет по швам легкие, а кто-то дергает за майку.

Резко оборачиваюсь. Она стоит в шаге от меня и снова гладит чертову кошку. Тоненькое платье насквозь промокло и висит на ее хрупкой фигурке бесформенной тряпкой. Волосы взъерошены, а дыхание частое-частое. Снова убегала? От кого на этот раз? Клякса в ее маленьких ручках довольно урчит, не обращая внимания на дождь. Черт! Дождь…и она…такая маленькая, промокшая и…моя.

Приседаю на корточки напротив, не отпуская внимательный взгляд. Совершенно взрослый.

— Промокнешь, — и протягиваю ей руку, хотя должен хватать в охапку и отогревать. Но…она аутистка и вряд ли мои резкие движения добавят очков в ее карму. Поэтому вот так…под проливным дождем, дрожащей рукой я ощущаю тепло ее маленькой ладошки. И боль взрывается внутри, иссекая осколками, разрывая в хлам все то, что еще жило внутри меня. И я закусываю губу, захлебываясь криками собственных демонов.

А она…вдруг выпускает из рук Кляксу, которая тут же прилипает к моим ногам, трется, требуя ласки, и обнимает меня так крепко, что я едва удерживаюсь на ногах. Прижимаю ее к себе так крепко. Моя родная. Моя хорошая. Моя…дочка.

Новая вспышка молнии слепит, и я зажмуриваюсь до ярких кругов перед глазами, потому что все это кажется неправдой. Я не понимаю, что происходит, но ухо опаляет детское дыхание, а следом тихое и надломленное:

— По-мо-ги…

Рывком поднимаюсь на ноги и иду в дом, боясь, что неправильно расслышал, померещилось, игра воображения и звуков грозы. Аутисты не говорят, не смотрят в глаза и не просят помощи.

Вхожу в дом, захлопываю за собой дверь. Ставлю Богдану на пол и сейчас, в свете лампы вижу то, что прятала в своей темноте ночь и холод ливня. Ссадины на лице. Их много, словно Богдана пропахала своей мордашкой по битому стеклу. И платье не платье вовсе, а лохмотья какие-то и рваные следы на светлой ткани, темные пятна: не то грязь, не то кровь. Сглатываю горькую злость с противным до тошноты страхом.

— Богдана, — зову, и она вздрагивает, пятится назад и мотает головой. И тут же всхлипывает, когда мокрая ткань путается в ее…босых ногах. Что за херня тут творится?

— Ладно, — вздыхаю, примирительно вскинув руки. — Не нравится Богдана, — и снова рывок назад и выставленная вперёд ладошка. Черт, что же случилось, что она даже собственное имя боится? — Земляничкой будешь? — ведь ты так похожа на свою мать. — Землянику любишь?

Качает головой.

А следом:

— По-мо-ги…

И ветер воет в черной пустоте. Огромная дыра в ничто, где надрываются мои демоны. И голова раскалывается. Нужно лекарство, иначе накроет по первое число. Только…нельзя бросать ее. Никак нельзя.

— По-мо-ги, — и протягивает мне кулачок. Осторожно продвигаюсь к ней на полшажочка. Богдана разжимает пальчики и роняет мне на ладонь раскрытый медальон. Смотрю на украшение: серебряный домик, ручная работа, очень искусная. А внутри маленькое фото и гравировка. Вода стекает по лицу, размывает снимок и буквы. Стягиваю с вешалки куртку, вытираюсь и кажется, подыхаю просто на месте. В медальоне моя фотография. Чёрно-белый снимок, где я с большим трудом пытаюсь быть серьезным, потому что Ксанка просила не ржать, как идиоту. И пока я пытаюсь понять, откуда у Богданы этот медальон, она снова тянет меня за майку:

— Помоги, па-па, — и падает, как подкошенная, прямо мне в руки.

Ее слова звенят в ушах, заглушая дикую какофонию демонов, загоняя их по темным углам. Ее надломленный голосок, такой тихий, угасающий. И она сама такая хрупкая, словно хрустальная. Я держу ее на руках, прижимая к себе, пытаясь растормошить и…ничего не могу сделать. Паника обнимает ледяными пальцами, звенит позвонками, вынимая их по одному…выбивая почву из-под ног. Паника сжимает в кулак сердце, хрустит ребрами и распугивает к чертовой матери всех демонов, которых десять лет психушки так и не усмирили.

Опускаюсь на колени, легонько встряхиваю Богдану. Но та словно тряпичная кукла поднимается и опадает. Безвольная. Сломленная. С изрезанным лицом. Бледная. Словно неживая. И мир плывет перед глазами.

Боль прожигает раскалёнными иглами, впрыскивает в застывшие вены дозу адреналина. Бросаю взгляд в сторону и выхватываю мутным взглядом рыжий комок, впившийся в лодыжку. Встряхиваю головой, отгоняя суку-панику.

— Клякса, брысь, — шиплю на кошку. Та смотрит недоверчиво, не разжимая хватки. Боль отрезвляет. Умная тварь, надо же. — Брысь, я сказал! — рявкаю.

Поднимаюсь на ноги и в гостиную. Укладываю Богдану на диван, на шее нащупываю пульс. Сильный, ровный. Это хорошо. Облегчение подкашивает колени и я опускаюсь на пол, но тут же срываюсь с места. Нахожу телефон, попутно прихватываю ножницы. Осторожно разрезаю платье, снимаю с Богданы и закусываю губу, потому что полное дерьмо. И мои демоны рвут поводки и ошейники, скалят свои пасти, потому что её узкая спина в ссадинах и царапинах. И я хочу убить того, кто сделал это с моей девочкой. В аптечке нахожу нашатырь, бинты, перекись. Возвращаю Богдану в сознание. Она громко чихает и жмурится, как Клякса, развалившаяся на подушке рядом. А потом вдруг вся подбирается, подтягивает к животу коленки и перехватывает мое запястье с флакончиком. Я сказать ничего не успеваю, а она, как заправская ищейка, втягивает своим маленьким носиком мой запах и моментально расслабляется.