На единорогах не пашут (СИ) - Ледащёв Александр - Страница 7

Жалко ли мне тех, о ком сказал Шингхо? Корю ли я себя в том, что не скакали денно и нощно дозорные по границам быстрых на неожиданности земель? Я никогда их не видел. Или видел мельком, кусками моей жизни герцогом Вейа. Данниками, челобитчиками, землепашцами, хозяевами, принимавшими у себя их господина. Нет, не жалко. Мне странно это — по всем канонам, я должен их жалеть! Может, потом, когда все кончится и если я уцелею? Может.

… Не думаю.

В небе над головой дико и страшно разодрало на куски небосвод — поперек и вдоль швов. Молния, с севера на юг, прочертила брюхо страдающей тучи, и в свете ее — неожиданно долгом — я воздел вверх руки и, разведя их, сбросил балахон на стену. На краю леса, с юго-востока, двигалась, вкрадчивая расстоянием, темная кайма, вдруг резко вздыбившая щетину огоньков.

— Дорога, — сказал Шингхо. — Не принимай вызов на поединок, — скучающе сказал Шингхо. — Ты не победишь. Тебе не дадут победить, — сказал мой друг. — От арбалетного болта в затылок не спасет никто. И тогда все погибнут плохо.

— А так?

— И так, — согласился Шингхо. — Но как бы ты предпочел умереть — сдохнуть, до последнего выдоха вцепившись в жизнь, в надежде ее вырвать, ее, свою, единственную, и победить, или избиваемой скотиной, ожидающей, когда дойдет очередь?

Ответа он не ждал, поэтому спокойно снялся и улетел. На миг его силуэт осветило второй молнией, и свист ветра в его перьях задохнулся в раскате грома.

— А вот теперь мы все умрем хорошо, надо полагать, — пробормотал я и взвыл над двором:

— Приготовиться! Они идут с полудня! — ибо кайма, взъерошенная искрами, сменила направление и теперь шла прямо на главные ворота.

— Грут! — крикнул я, силясь переорать порывы радующегося новым игрушкам ветра. — Грут!

— Здесь, государь, — негромко раздалось сзади-справа.

— Где же тебе еще быть, — пробормотал я почти неслышно, а вслух сказал:

— Что теперь скажешь, пестун? С чего они начнут? С вызова?

— Нет, государь. Они пришли ночью, поправ законы Истинной Осады. Тем самым развязав руки нам, что очень ладно, государь. Очень ладно.

Сказано было с таким нажимом, что я просто должен был слету понять своего пестуна. Или уж, хотя бы, сделать вид. Сделал.

— Ладно, так ладно, — сказал я с понимающим видом, — но что ты посоветуешь своему герцогу, воевода?

— Пока ждать, государь. На месте Хелла я бы не стал штурмовать главные ворота. Помимо всего прочего, что могло бы меня там ждать, — Нет, а? «Могло бы меня там ждать!» — они прикрыты поднятым мостом.

— Думаешь, он постарается проломить стену?

— Вряд ли, государь. Ров. Он постарается поджечь замок сначала. Потом на приступ пойдут, думаю, со всех четырех сторон. Стрелки не дадут нам толком оборонять стены.

— И? — думаю, голос мой стал неприятен. Надеюсь.

— Мы можем только ждать, государь. Вода и свинец уже булькают в котлах, воины ждут у бойниц, челядь в замке вооружена и надеюсь, что если никому не хочется быть распятым на воротах, уже закрыли крыши Замка, дворов и амбаров мокрым войлоком. Огни будут жечь они, нам остается лишь бить на выбор и отбивать атаки. Если ты пожелаешь, государь, мы могли бы предпринять вылазку, но тогда мы вернемся в Замок с оборотнями на плечах — мы не удержим их в поле. Ладно же то, государь, что ты теперь можешь не обратить внимания на прямой вызов — если пожелаешь, государь! — думаю, что после совета, данного сначала Шингхо, а потом Грутом, желания во что бы то ни стало настоять на своем не возникло бы ни у кого. Да, но…

— Ты хочешь сказать, что герцог Вейа должен испугаться и оглохнуть, воевода?

— Нет. Он, если пожелает, может не обратить своего внимания на вызов самоуверенного выскочки Хелла, презревшего древние законы, государь!

Сколько раз страх сбивал тебя с ног, Вейа? Сколько раз он таился в самом незначительном слове, сказанном тебе в спину ночью? В случайном стуке в дверь? В обещании дураков и трусов поквитаться с тобой, а? Сколько масок он перемерил? Сколько раз царапина на твоей шкуре обещала тебе, подстегнутая им, страхом, воспаление, загнивание и смерть, а? Сколько побед одержал он над тобой, Вейа? Помнишь? Помню. Говорю сам с собой и помню. Страх сильно покалечил твою жизнь, дорогой герцог…

Этот мир встретил тебя страхом, который прикидывался то страхом смерти, то безумием, то разочарованием — но здесь он не смог тебя повалить. А теперь, Вейа? Что с тобой? Почему ты не дрожишь, человек? Что со мной, а? Почему я не дрожу? Даже возбуждение обходит меня! Я чувствую себя обделенным, х-ха! Слепой баран на бойне? Страх упадет сверху, как ловчая сеть на тупую птицу?

Сколько шансов быть убитым сразу, Вейа? Просто и грязно — стрела, свинцовый плевок пращника в лицо, камень катапульты? Хруст и тьма, откуда нет возврата, тебе, твоей памяти, твоим дням в этом Замке, а? Вейа? Сколько шансов тяжелой раны и дикой боли, которая заставит тебя выть, как побитую шавку, твоя слабость тебе известна, не правда ли, Вейа? А теперь представь, как ты будешь ползти — как неубитая косуля с перебитым хребтом — от какого-нибудь оборотня с севера, которому наплевать на то, что ты — не ранен, нет, на это плевать не только оборотням — на то, что ты — государь майората Вейа? Ползешь, ползешь по двору, на локтях, живот сводит от слепого ужаса, с губ текут слюни и изрыгаемая желудком желчь, слезы будут капать в грязь, Вейа, отчаяние выжмет слезы и не из таких сухих глаз, как твои, х-ха, веришь? И спокойный, слышимый тобой даже в царящем аду, шаг твоего палача?

А плен, Вейа? А остаться одному, а, Дорога? Одному в Замке — когда останется только ждать, ждать без надежды, герцог?

Плевать. Я стоял на изнывающем от своей тяжести граните и сам, как сосна на мертвом, кажется, камне, крепко пустил в него корни.

Так вот. Страх из него вверх по ногам не поднимался. Замок отказывался бояться. Наотрез. Мой дом — моя крепость — отказывался бояться разрушения и, соответственно, смерти.

Я вдруг ловлю себя на том, что перекатываюсь с носка на пятку — стоя над пустотой, которая через несколько минут заполнится латниками, чуть поодаль засвищет жестокая в своей стрельбе на любое движение, конница Хелла, загорятся костры, заскрипят блоки стенобитных машин, послышится хруст вязанок хвороста, сыплющихся в ров, заулюлюкают ополченцы, охочие до жранья и питья за чужой счет, мечтающие хоть на миг пережить своего соседа по цепи — толпа, мразь, смерды, которых, как скот, погонят на стены, легкая пехота… С носка на пятку. Гвардия, конница, легкая пехота. С пятки на носок. Оборотни Севера. С носка на пятку. Так я перекатывался всегда — всегда? — когда встречался с неровней, с холопами — вынужденный принадлежать им на миг, в ответ на то, что они принадлежали мне постоянно.

— Арбалет, Грут.

На стене, вокруг меня, несколько легких на ногу и расторопных ребятишек. Ближе к бойницам стоят ветераны — способные сквозь шум и расчетливое безумие боя, услышать посвист последней для кого-то стрелы и прикрыть его щитом. В случае с государем они успеют прикрыть его собой, чтобы не думалось. Кто-то кинулся вниз по лестнице, и вот уже Грут спокойно произносит: «Арбалет, государь».

— Факелы.

— Факелы! — кричит Грут, и факелы на гребне стены гаснут, враз накрытые одним, кажется, колпаком.

Темнота внизу давно прижата к краю рва вокруг замка. Прижата светом факелов, горящих над воинами Хелла. Отступившая перед щитами тяжелой пехоты. Перед нестройными толпами ополченцев, мечтающих как можно скорее кинуться вперед, чтобы унять свой свинорылый ужас. Уступая дорогу копытам коней конницы. Оттесненная чудовищным тараном, раздавившим темноту своими колесами. Сбитая с толку бесконечными перестраиваниями легкой пехоты. И ужаснувшаяся перед стоящей чуть поодаль колонне Оборотней Севера.

— Грут. Ветер.

Грут садится на колени передо мной, спиной ко мне и ловит щекой ветер, откинув кольчужный капюшон:

— Цель, государь?

— Высокий воин в серебряном шлеме, первый ряд тяжелой пехоты. Слева от знамени второй.