Сказание об Эйнаре Сыне Войны (СИ) - Дьюк Александр - Страница 9

— Сын Войны! — всхлипнул старый Снорри, не выдержав первым, и бросился Эйнару на шею, заливая ему грудь старческими слезами. Эйнар состроил предельно глупую и растерянную физиономию, закатывая глаза, и неловко обнял старика, похлопывая его по спине.

— Сын Войны! Сын Войны! — благоговейно зашумели остальные, пытаясь урвать хоть кусочек свободного геройского тела для себя. Самым хитрым оказался малолетний Ари, в одиночку оккупировавший целую геройскую ногу.

Эйнар тоскливо вздохнул. Лучше б в морду дали, подумалось ему. Но ведь сам во всем виноват.

***

У стены ветхого сарая на окраине Рыбачьей Отмели стоял Старик в длинном балахоне, с высоким посохом в руке. Старик явно был таинственным и совершенно непонятным типом, с лицом, которое, как и положено всем таинственным и совершенно непонятным типам, скрывала тень накинутого на голову капюшона. Он спокойно наблюдал за трогательной сценой благодарности, попутно размышляя о чем-то таинственном и совершенно непонятном. Вдруг рядом с ним заклубился серый дымок, складываясь в невысокую тоненькую женскую фигурку. Через пару мгновений серый дымок преобразился маленькую, худенькую черноволосую девушку в траурных одеждах, с худеньким бледным личиком и большими печальными черными глазами. Она перекинулась со Стариком таинственным взглядом. Старик утвердительно кивнул. Девушка грустно улыбнулась и снова растаяла дымком, а Старик так и остался стоять.

Он не ушел, даже когда мимо победоносно прошествовал Эйнар Сын Войны, окруженный шумной толпой обитателей Рыбачьей Отмели. На Старика никто не обратил внимания. Люди не любят обращать на него внимания. Такое часто бывает с чем-то, что всегда рядом, что привычно и не заслуживает лишнего взгляда. Единственным, кто мог бы заметить Старика, был Эйнар, однако тот был слишком занят. Старик не обижался на него. Он был слишком старым, чтобы обижаться из-за подобных мелочей.

В Рыбачьей Отмели жили простые люди и вели простую жизнь. Овцы, рыбная ловля, тяжелая работа на скупой симскарской земле, рожающей мучительно и непостоянно, — вот и все, что их, в общем-то, заботило. Они не размышляли о политике, им было совершенно плевать на танов, хэрсиров, ярлов и конунгов, они даже толком не знали, есть ли у них свой собственный ярл. Да, когда-то они платили кому-то там дань, но как пришли хряк-берсерки, ни один ярлов сборщик здесь не появлялся. Они не размышляли о богах, чего о них вообще размышлять? Они есть, есть взаимные обязательства, надо только их соблюдать, тогда никто не останется в обиде. Они не размышляли о смерти и не боялись ее. Она безжалостна и несправедлива, но она в порядке вещей, так чего делать из этого трагедию? И совсем уж местные не размышляли о названиях, а на тех, кто выдумывал для себя мудреные, непроизносимые имена, смотрели как на не вполне здоровых. К чему сложности? «Море» для моря — отличное название. И «Лес» для леса тоже. В море водится рыба, у моря есть берег? Значит, это Рыбий Берег. Тут мельче, чем вон там, живут рыбаки здесь, а не там? Значит, Рыбачьей Отмелью и назвались. Все просто. А все эти Ригнборги, Винденборги, Вальлайсингены — это от безделья. Живут там лодыри, заняться им нечем, вот и выдумывают всякое.

Поэтому местные и хряк-берсерков звали просто грабителями, а их дань за защиту — грабежом. От кого тут вообще защищаться? От морского окуня, трески и форели? Рыбаки и сами научились за долгие поколения глушить веслами особо строптивые и агрессивные экземпляры. От штормов и бурь? От них защитит лишь Хавед, Мать Море, и ее Сыновья и Дочери. От стор-йордских налетчиков или добрых симскарских соседей? Последний драккар видели прадеды, да и тот сел на мель — не пригоден Рыбий Берег для мореходов, и возьмешь здесь меньше, чем потратишь.

Вот и жили на Рыбьем Берегу в тишине и спокойствии, пока не объявились хряк-берсерки. Жили бы, конечно, и с ними, только хуже, чем без них, но пришел Эйнар Сын Войны…

***

— Да кто он вообще такой, ентот ваш Сын Войны?

— Ты чего? Откудова свалился-то?

— Не слыхивал, что ль, никогда?

— Как ему слыхивать-то? У него ж уши шерстью заросши — вон оно до чего доходит, коль с овцами возиться с утра до ночи.

— А ты с рыбами цацкаешься. Рот разеваешь и токмо — блоп, блоп — пузыри пускаешь!

— А ну тихо, соседи! Неча орать в моей кузне, значится. Кто орать будет, того-этого выброшу, вот. А Эйнар Сын Войны — это вам не это! Это личиннось, вот!

— Какая-такая личиннось, э? Енто ваще че такое?

— Дурья ты башка! Енто ж по-заморски, а у их там все простое по-дурному названо. Вот и личиннось ваша по-заморски «личинка» значится, так-то!

— Я вот тебе за такое ща, вот!

— За че? Че я такого сказал? У тебя братцы в кузнечестве ни гу-гу были, так хотя бы свет повидали, в походы за Море ходили. Слов заморских набрались, сам говорил!

— Тихо, люди, не орите! Эйнар Сын Войны — никакая не личиннось, а наш самый, значится, геройский герой, симскарский, то бишь. О нем каждый скальд хоть раз да песню сложил. Нет героя знаменитей и сильней на всей Симскаре. И за Морем тоже нет!

— Эт че, он сильней Магни Маслобойки?

— Ха! Десятка Маслобоек, даж когда Маслобойка не Маслобойкой, значится, а Каменной Рукой еще был, вот!

— Оооо!

— А десятка енто скока?

— Это… значится… стока, скока ты никогда не сосчитаешь, вот!

— Аааа… ишь ты!

— Откудова ж он такой взялся?

— Дурак, что ль? У самого двое бегают, нюжто не знаешь, откудова люди берутся?

— Люди-то откудова берутся, знаю. Да вот тока не видывал я, чтоб люди кулаками в небо кого-нить запускали.

— Ну, твоя правда. Не человек он, а только это, наполовину такой. Сам Война у него в папашах. От Войны он силищу свою и получил, да.

— Угу, силища такая — быка уложит, ежели по холке хлопнет.

— Какое там уложит! Через весь Рыбий Берег на плече пронесет!

— Не быка, а двух. И не через Берег, а через всю Симскару.

— Чего быки ваши? Эка невидаль! Я слыхал, как он дюжину человек зараз из ямы вытащил. И одного подземного карла! А в карле весу, что в дюжине человек, так-то!

— Карлы, ха! Я слыхал, как Сын Войны ладью купцовую волоком на себе один-одинешенек по земле протащил и не взмок даже!

— А я вот слыхал, в Лейхоре парень был. Говорят, папаша евонный когда-то бабу лесную того, значится. Она ему из леса опосля и принесла дитятко на воспитание.

— И чего?

— Да того. Сходил как-то парень в лес, да не вернулся — волки сожрали. И силищи у него никакой не было. И ваще дураком вырос.

— Тьфу! То лесная баба, а то сам Отец Война! Ты это, ровень-то не путай, лапоть!

— Ну, а мамашей у него кто тогда, а? Мать Рода?

— Балда! Была б у него мамашей Мать Рода, он бы богом был, а он тока наполовину таковый.

— Не мамаша у него была, а мать, не путай. Это у тебя мамаша, потому как ты лапоть дурной, а у героев — матери, так-то!

— Знаю ее, да…

— Ты? Откудова?

— Так в Лейхоре том же на ярманке один скальд певал, оттудова и знаю, да. Достойная была женщина, честная, работящая, жена одного бонда из ентого, как его, Норстронда, кажись.

— Э? Как енто? Ну, согласный, может, и работящая была, но ежели не от мужика своёго родила, какая ж она честная да достойная? С богом любилась аль не с богом, я б ее за такое так хлестал, чтоб до осени на задницу сести не могла!

— Вот потому-то, бестолочь, что тебе б лишь бы девку по заднице лупить, они от тебя и бегают. А Эйнарова мать мужику своёму не изменяла. Он у ей в походе сгинул, а Война к ей ночью явился, мужем ейным прикинувшись, так-то!

— Зачем енто?

— Зерна на гумне посчитать!

— А зачем им зерна считать?

— Ой, дурак…

— Не, сосед, заливаешь. Я слыхал, мать у его не бондихой была, а рыбацкой женой из Лаунд-фьорда. Тока они, значится, оженились, распробовать друг друга не успели, тут море мужика у ей и забрало. А Отец Война как раз мимо летел, в Мидстед, там ярлы воевать надумали, глядь — девка-то какая, в соку, цвету самом да в печали. Вот и задержался, утешил. На войну опоздал, зато героя сделал, ха-ха!