А. А. Прокоп (СИ) - Прокофьев Андрей Александрович - Страница 4

— Странная бутыль — сказал Степан, присаживаясь на довольную низкую табуретку светло коричневого или кремового цвета.

— Из-под вермута венгерского — старинная. Я по путевке туда ездил в начале восьмидесятых, вот и осталась до сих пор — обстоятельно объяснил дед Прохор.

— Ну, давай за знакомство, служивый — дед Прохор добродушного улыбнулся и в этот момент Степан почувствовал, что возникший между ними при встрече холод растворился окончательно, как будто его и не было, а если и почудилось, то осталось лишь смешным напоминанием.

Степан с удовольствием заглотил внутрь дедовское угощение. Они, как полагается, чокнулись, издали кряхтящий звук, от обжигающего нутро напитка. Степан взял со стола дольку помидора, а дед Прохор смачно занюхал самогон чёрным хлебом.

— Давно на пенсию вышел? — спросил дед, Степана.

— Десять лет уже — просто ответил Степан.

— В охране, где работаешь? На пенсию одну только старики вроде меня могут жить, да и то, кое-где нахожу приработок. Самогон, — вот этот дачникам по вкусу, шибко, бывает.

— Хорош самогон, ничего не скажешь. Работаю в охране, ты дед прямо провидец, и на счёт пенсии ты прав, на такую сумму не проживешь, обидно даже иногда бывает.

— Не обижайся служивый. Таких как мы у царя много. Всем заплатить нужно, а где взять, если эти тунеядцы работать не хотят. У нас вся деревня на пенсию царскую существует, да парочка человек в город на своём авто ездят работать. Вот тебе и расклад, как хочешь, понимай. Только царю трудно, что раньше было, что сейчас.

— Вроде он еще и не царь, сам того не хочет — серьезно произнес Степан.

— Ты это не слушай, здесь всё яснее ясного. Сам посуди, лучше подобного расклада ничего быть не может. Спокойствие размеренность во всём. Главное преемственность во всех вопросах. Хорошо всём, всё одно не будет, а тем, кто родину не любит, не умеет её любить, то им и не нужно условия создавать. Потому что, сколько волка не корми, он всё одно в лес смотрит.

— Но многие из таких деятелей считают, что они любят родину, ещё больше нас настоящих патриотов.

— Ерунда, одна говорильня. Знаем, к чему приводит эта любовь. Упаси бог, от этого. Главное, взять всё, да и поделить, а потом — мы наш, мы новый мир построим. Для этого и заберут у нас с тобой всё в первую очередь и не потому, что мы самые богатые, а от того, что верой и правдой за царя-батюшку стоим. Как говорится, чтобы неповадно было.

— Это ты правильно говоришь. Я этих революций, как чёрт ладана боюсь, потому что с нас служивых первый спрос будет и не с вояк, а именно с нас, кто фундаментом, опорой режиму стоял и сейчас стоит.

— Мне не так страшно. Жизнь, как говорится, прожита, но голова всё одно анализирует. Душа тоже болит. Услышу где, как наши оборванцы не стесняясь, власть поносят, так дурно становится, а поделать ничего нельзя. Скажи, вякни слово поперёк, — то хай такой, подымут, что не знать будешь, куда убегать. И потом, как здесь существовать будешь. Терпишь эту сволочь, думаешь: «так вам и надо суки», но про себя, конечно.

Дед Прохор разлил уже третий раз. Степан почувствовал, как внутри потеплело. В голове расслабилось. Язык начал обретать обыденную, в таких случаях подвижность. Если бы Степан находился в привычной для себя обстановке, то очень близко было бы до извержения, так называемого словесного поноса, который он сильно любил. Перебивал любого говорящего, не мог спокойно реагировать на любое противоположное мнение, и даже созвучное с его мыслями нуждалось в его подтверждение. Происходило это не всегда, а в случае благоприятного стечения обстоятельств, сейчас же для него была очевидная помеха. Он в первый раз видел деда Прохора, поэтому уже несколько раз одернул себя от желания импульсивного комментария.

Голова же продолжала дурнеть, дед Прохор и вовсе набрался с избытком. Закуска стояла почти нетронутой. Погода за это время практически полностью восстановилась. Часы подвели свои стрелочки к трём часам дня.

— Автобусы, как ходят? — спросил Степан, вспомнив, то о чём хотел узнать в первую очередь.

— На пяти часовом поедешь, нормально будет, как раз вечерком дома и с новой шашкой — ответил дед Прохор.

— Шашку посмотреть нужно — серьёзно сказал Степан.

— Шашка хорошая. Сейчас сердечко запрыгает от радости — пьяно и странно произнёс дед Прохор.

Степан уже от этих слов, почувствовал сдавливающее нетерпение. Обладание настоящей шашкой было очень близко, от него и то, что дед сегодня расстанется со своим сокровищем, виделось делом решенным.

— Сейчас принесу — сказал дед Прохор, поднимаясь из-за стола.

Степан ожидал увидеть шашку сразу во всей красе, но дед притащил грязную тряпку сероватого оттенка, и лишь по форме Степан мог догадаться, что под старой грязной тряпкой скрывается его вожделенная мечта. Дед Прохор специально тянул время, что-то охал, скрипел. Степан не вытерпел дикого искушения.

— У меня есть десять тысяч и ни копейки больше.

В этот момент дед Прохор развернул тряпку и на белый свет, появилось чудо, которое отблескивало изяществом хорошей стали. Сделанная из дерева рукоятка притягивала руки, жадное углубление дола просило поскорее напиться досыта горячей и сладкой крови. Степан в прямом смысле этого слова потерял дар речи, он ничего не мог из себя выдавить, руки вцепились в долгожданную мечту, он перекладывал шашку из руки в руку, подносил ближе к глазам. Дед Прохор при этом, от чего-то отодвинулся от Степана подальше, его взгляд старательно уклонялся, чтобы лишний раз не встретится с начищенным до блеска металлом, который оказавшись на свободе всё больше, напитывался силой, сиял нехорошим самолюбованием, притягивал к себе, звал за собой.

Дед Прохор начал чувствовать дурманящий привкус крови, за которым стеной стояли образные видения, мелькали лица. Он несколько раз сквозь пелену пьяного тумана разглядел неприятное лицо Выдыша, тот противно улыбался, что-то говоря капитану Резникову, тот отвечал Выдышу. Позади них на невысокой осине болтался труп человека. Грязная и толстая верёвка передавила посиневшую шею. Руки несчастного неестественно сжались в застывшие кулаки, как будто он пытался усилием непоколебимой воли перебороть неизбежную смерть. Деду Прохору на секунду показалось, что Выдыш сейчас улыбается, от того, что рассматривает их со Степаном.

— Имя им легион — неожиданно для Степана произнёс дед Прохор.

— Не понял? Причём тут легион — спросил Степан.

— Ну, ты давай заканчивай, ложи её в футляр. По цене считай, договорились — голос деда показался Степану испуганным, сдавленным.

Дед Прохор к этому времени уже сильно устал, разыгрывать что-то вроде спектакля, который с каждой минутой давался всё труднее и труднее. Разговаривать со Степаном, что-то объяснять ему не хотелось, ни сейчас, ни ранее. Деваться было некуда, время же окончательно затянулось, и дед Прохор мечтал лишь об одном, как можно скорее закончить чужое для него представление, и отправить Степана в сторону автобусной остановки.

— Ты дедуля чего такой? — спросил Степан.

— Просто нервничаю малость — ответил дед Прохор.

— Хотел мне рассказать о шашке, говорил знатная она. До автобуса ещё почти два часа — Степан, произнося эти слова, отсчитывал десять тысяч рублей тысячными купюрами.

Дед Прохор спокойно и, даже безразлично запихал деньги в карман и быстро наполнил заскучавшую посуду.

— Я эту шашку недавно нашёл. Печку перекладывал и наткнулся на неё. Думал, гадал пока не вспомнил отцовский пьяный трёп. Я тогда ребёнком был, — невинная душа, но как, оказалось, отложилось это где-то на самом дне моей памяти, а когда шашку обнаружил, то и всплыло всё в одночасье. Батюшка мой покойный с ума сошёл. Впоследствии жил последние годы, богом отведенные, в специальном поселении для душевнобольных. Я сильно боялся, что и на меня с братом это дело, каким образом перейдёт, но бог миловал.

Говоря чистую правду, дед Прохор, не закрывая глаз, увидел внутри себя, улыбающегося капитана Резникова в начищенных сапогах с гладко выбритым лицом и подогнанной под фигуру формой защитного цвета. Золотом преломлялся солнечный луч, отражаясь от блестящих дороговизной жёлтого цвета погон.