Дьявол на испытательном сроке (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" - Страница 39

Ангелы не зря выбрали себе мечи в качестве оружия. Ведь меч — это крест, символ веры и верное средство, чтобы отпугнуть демона. Хотя для этой цели можно и просто из двух палочек крестик связать. Когда Генриха ловили, его загнали в церковь, зажали в угол крестами и три часа кряду четыре архангела хором читали полный текст ритуальной молитвы, выжигая в нем демонический голод, отрезая в нем возможности его грешной сущности, одна за одной. Это оказало лишь временный эффект, но за это время Генриха успели доставить в Чистилище и приковать к кресту. Это было самое торопливое распятие в истории, наверное.

Сейчас все было по-другому — сейчас текст был кратким. Миллер не достает меча, лишь просто складывает ладони. А Генрих стоит, скрестив руки на груди, не двигаясь с места, практически приказав себе этого не делать. Тогда голод был всей его сущностью, тогда светило верхнего слоя и раскаленный крест еще не выжег его до того человеческого, что в нем еще было живо.

Джон по неким причинам проявляет к Генриху милосердие. От первых слов его молитвы эффект проявляется медленно. Сначала просто начинает шуметь в ушах, казалось, что мерный голос Миллера становится единственным звуком в мире. Затем по телу растекается слабость — мир просто пошатывается, и вот уже под коленями и ладонями твердый пол, а над головой звучат все те же спокойные «Ergo draco maledicte». После этих слов приходит боль. Мерная, тихая, она начинается с ломки мелких мышц, а после скручивает в судорогах уже все тело. Ногти бессильно впиваются в кожу ладоней. Руки трясутся — все тело демона хочет свалиться на пол безвольным кульком, но Генриху хочется оставить при себе хоть крупицу гордости. Он и так не удерживается, и из груди все-таки вырывается несколько криков: глухих, сдавленных, кратких — лишь в минуту особенно острых судорог, но они вырываются. Ему казалось до этого, что после Полей его болевой порог этим не потревожишь, но тело расслабилось практически мгновенно. Тело уже свыклось с мыслью, что боли не будет, и оказывается не готово к её возвращению.

Когда Миллер замолкает, теперь уже Генрих задыхается, заходится судорожным кашлем.

Джон приближается к нему, опускается на колени — Генрих даже проникается тем, какая высочайшая ему этим оказывается честь, — кладет руку на плечо демона.

— Ты молодец, правда, — негромко произносит серафим, а Генрих судорожно пытается дышать. Сам он себя молодцом не чувствует. Мозги уже расчленили его кровожадность на составляющие, критически оценивать количество объективности, удручающее, кстати количество. Очень удручающее. Ладно бы, объектом вымещения его гнева стал сам Винсент Коллинз. Нет. Его гнев ударил по Миллеру, по его личной слабости, не по слабости Агаты.

На ладони капает — мелкие красные капли. Генрих проходится по губам языком, во рту сразу становится солоно. Усмехнувшись идиотской иронии судьбы «Хотел крови — на получи», демон запрокидывает голову, уставляясь в потолок. Кажется, пытаясь встать на правильный путь, ему еще предстоит стать мазохистом.

Война с Миллером не окончена, но на краткое время нынешний момент можно принять за перемирие. Некоторые сражения оказываются важнее их личного соперничества.

После экзорцизма Миллера хочется только одного — немедленно удавиться. Отказывают все базовые демонические возможности, особенно пострадал нюх, и без него окружающая реальность кажется безвкусной и пресной. Даже плоской.

Генрих забивается в свою квартирку и долгое время сидит на полу у кровати, запрокинув на неё голову.

Есть у Миллера некая убедительность, после его Увещеваний реально что-то шевелится в душе. Совесть? Забавно. Триумвират, наверное, и не поверит, что у Генриха есть ее зачатки.

А сам Генрих с иронией думает о том, как всё-таки забавно, что именно так всё сложилось. Хотя прошлое в прошлом, Миллер приложил немало усилий, чтобы стать тем, кто он есть, а Генрих… Ему эта работа ещё предстоит. И конечно, результативность Миллера ему вряд ли светит.

Стук в дверь отвлекает Генриха от мыслей. Он по привычке принюхивается, но ничего не чует. Подниматься не хочется, он даже ничего не говорит. Если это соседи-бесы, пускай проваливают к дьяволу. Генрих им и так сегодня бесплатный цирк устроил. А если это она…

Дверь не заперта. Если захочет — войдёт.

— Генри? — тихий и усталый голос, скрип приоткрывшейся двери. Сердце начинает суетливо и нетерпеливо приплясывать.

Генрих прикрывает глаза, загадывает, что если она войдет — значит, эти отношения важны и для неё, а если нет — то с завтрашнего утра он будет адаптироваться в Чистилище без её особой помощи. Сам. И больше не будет на неё рассчитывать. И думать о ней тоже не будет. Это будет плохо получаться, но он постарается.

Дверь закрывается. В прихожей слышны лёгкие шаги. Генрих не двигается с места, не раскрывает глаз, ждёт. Он не ощущает ничего, никаких её эмоций, и от это особенно паршиво. Было бы легче, если бы он знал, что она сейчас чувствует.

Она снова в темной, закрытой одежде, точь-в-точь как в вечер их ссоры. Даже не подозревает, что эти брючки и тонкий свитерок плохо справляются с задачей скрыть фигуру. Отнюдь. К груди и стройным ногам они внимание вполне привлекают.

Волосы убраны, зачесаны в хвост, и Генриху хочется содрать с ее волос эту чёртову резинку, дать свободу ее кудрям, запустить в них пальцы, просто потому что на ощупь они как мягкий гладкий шелк.

— Ты чего на полу? — тихо спрашивает Агата. Она кажется бледной, но неожиданно решительной.

— Так захотелось, — едва слышно отвечает Генрих. Она должна подойти сама. Если сейчас она ощутит себя неуместной — значит, он действительно принимал за действительность слишком малое.

Агата подходит ближе. Генрих прикрывает глаза, слушая её осторожные шаги. Она садится на пол рядом с ним. Нежные ладони касаются его лица. Это уже можно считать за проявление приязни?

Генрих ощущает в кои-то веки, как замирает его сердце, а не чье-то другое. Все-таки чутье и прочие усиленные чувства основательно забивали в нем внутренние ощущения.

— Иди ко мне, — шепчет он, тянет её к себе, устраивает между расставленных колен, обвивает руками, опускает лицо к её волосам. Агата прижимается к его груди — теплая голубка, тихонько поглаживая его ладонями.

— Как ты? — тихонько спрашивает она. — Джон рассказал про экзорцизм.

— Прости, — шепчет Генрих, — недолго я продержался.

— Джо сказал, что ты молодец, — возражает Агата, — что сам попросил экзорцизм, что выдержал весь ритуал и не бросился на него.

Неожиданно для Миллера как соперника Генриха, но… не так уж удивительно для Миллера как того, кем он на самом деле является.

— Я почти придушил его, — бурчит Генрих, — влез в твои документы, кстати, тоже.

Агата замирает, и её сердечко гулко бьётся в ее груди, затем она вздыхает.

— Я не должна этого говорить, — задумчиво произносит она, — но спасибо.

— М? — недоверчиво переспрашивает Генри. — За что, за то, что удержался и не придушил Миллера?

— За это точно… — Агата вздыхает, — не знаю, чтобы со мной было, если бы ты не удержался.

— Почему? — внезапно сиплым голосом переспрашивает Генрих. Сейчас, после экзорцизма, когда демонические чувства отказывают ему, он был как слепой и глухой котенок — и приходится ответы на вопросы получать самым вульгарным образом — задавая вопросы ртом. Она может сейчас ответить, что не хотела потерять Миллера, или может соврать, и Генрих будет вынужден ей поверить. Хотя обычно она ему не врет, разве нет? Разве не это он ценил в ней еще там, на Полях?

— Страшно остаться без тебя, — Агата говорит осторожно, как будто пробирается по топкому болоту, — и я не хочу, чтобы ты вновь испытывал на себе гнев Небес.

В груди растекается что-то теплое, благодарное. Генрих осторожно тянет с её хвоста резинку, распуская волосы, забираясь в них пальцами. Как будто бы тихо, украдкой, но это первая снятая с неё вещь. Хорошо бы, если бы не последняя, но он точно сегодня сам Агату в постель не потащит. Слишком погано на душе, слишком устал, слишком уже хочется её взаимности, её инициативы. Чтобы не чуять это все, не додумывать самому, но ощущать, видеть, слышать…