Охота на охотника (СИ) - Демина Карина - Страница 36

...над менталистом высокого уровня смеяться никому и в голову не придет.

- И браслет, - вздрогнула вдруг Лужнина. - Браслет при ней постоянно был, тоненький, серебристою змейкой...

Она провела по запястью.

- Точно! - Стеша в ладоши хлопнула от восторга. - Я помню, Элиза однажды попросила его примерить... он был таким... таким... прямо как настоящая змея! Чешуйка к чешуйке, а глаза красные, каменные... и я сперва даже боялась, что он оживет однажды. Представляете, какая глупость!

- Представляю, - медленно произнес Димитрий, пытаясь понять, где и когда он этот браслет видел. Или не этот, но похожий.

- А она сказала, что никак нельзя... что это подарок одного человека... все, что осталось... правда, добавила, что осталось куда больше, нежели остальные думают. И когда придет время, змея оживет.

...он определенно видел эту змейку.

Белую.

Такую поразительно настоящую, что оторопь брала... но у кого?

Когда?

Голова разболелась еще сильнее, а девица Лужнина захлопала глазами и тихо сказала:

- У вас кровь идет. Из носу...

Глава 17

...Стрежницкий подумывал сбежать. Не то, чтобы в сидении ему было так уж плохо.

Прохладно, что по летней жаре самое оно.

Спокойно.

Кормили шесть раз на дню, и Одовецкая просила передать, что, ежели хоть что на кухню вернется, она самолично явится с серебряною ложечкой. И явление ее Стрежницкий представил себе столь живо, особенно ложечку, узенькую, с длинною ручкой, на которой его имя выгравировали, что просто оторопь взяла. Потому подносы на кухню возвращались чистыми, а его самого охватывала сонная нега.

...прежде ему не случалось, чтобы вот так...

...наедине с собою.

И голова-то почти не болела, рана и та зудеть перестала, разве что самую малость подергивала, вырывая Стрежницкого из затянувшегося сна. Тогда-то и наваливалась память. Он вдруг обнаружил, что и вправду помнит преогромное количество вещей, казалось бы, совершенно ему ненужных. Как вот та деревенька, в которую он явился, когда собрал первую сотню...

...мститель.

Славно горела. Людишки метались, ревели коровы, не способные выбраться из хлевов. Дымило, чадило. Сыпало гарью с ясного неба. Кто-то визжал, кто-то кричал, кто-то молил о пощаде... гойсали конные, пьяные от крови и собственной власти. А он стоял.

Смотрел.

И старался не слушать, как тяжко вздыхает за плечом Михасик.

- Дурное вы затеяли, барин, дурное... - он все повторял, и Стрежницкий-таки не выдержал, одернул:

- Замолчи. Как они нас, так значит, по-доброму...

- А дети-то...

- Все одно без взрослых не выживут.

...муторно. И муть эта подкатывает к самому горлу, будто кто на ухо шепчет, что, мил человек, догулялся, добегался? Все-то тебе было в круговерти, когда золотой, когда кровавой. Неужто и вправду думал, что не выберешься из нее?

Не встретишься с собою?

А теперь полежи, подумай хорошенько, вспомни...

...погляди на себя.

...обозники полегли в снегу. Охрану еще когда побили, и теперь конные деловито спешивались, шли к телегам. То тут, то там раздавались выстрелы.

- Помилуйте, - купчишка осмелился выползти, упал на колени перед лошадью. - Это ж для Тагельца хлеб, там люди помирают...

...Стрежницкий разрядил пистоль в лицо. Жеребец его и ухом не повел, через тело переступил аккуратно, лишь Михасик вновь вздохнул.

Помирают.

Верно.

И Стрежницкому велено сделать так, чтобы и дальше помирали, глядишь, близость смерти и заставит смириться, сдаться императорским войскам. А то ишь, независимости пожелали.

Памяти было много.

А крови и того больше. В какой-то момент Стрежницкий осознал себя стоящим подле окна. Благо, было то узеньким и еще решеткою забранным, захочешь с башни кинуться - не протиснешься.

Стрежницкий не хотел.

На руки свои поглядел, надо же, не бурые... а должны бы от крови, на них скопившейся. И не исчезла, не повымылась за годы. Он пошевелил пальцами.

Хмыкнул.

В монастырь, что ли, податься? А то и вовсе на скит. Поселиться на дальнем берегу Белынь-озера, который людишки не жалуют, и доживать век свой смиренно...

...нет, не в его характере.

Да и вина...

Переживет как-нибудь... только тоскливо. До того тоскливо, что хоть волком вой. Волков той зимой расплодилось немеряно, и по деревням они гуляли мало людей вольнее. Иные и вовсе окаянства набираясь, раздирали соломенные крыши, пробирались в дома, вырезая и скот, и вовсе все живое, как в той вот деревеньке, на которую его отряд наткнулся случайно.

...и на волков хорошая охота была.

Местные, далекие от мира, сами слегка одичавшие на болотах, в благодарность рыбы вяленой подарили, муки рыбьей два мешка, а еще сироту, который куда как полезен оказался. Все тропки заветные ведал. Правда, продержался недолго, помер, то ли от воды гнилой, то ли от совести.

Совестливые войной не выживают.

А Стрежницкий вот сумел.

Он мотнул головой, и на ногах устоял, только самую малость качнуло. И до двери дошел сам, походкою ровной. И постучал... и когда охрана открыла, спросил:

- Записочку не передашь?

- Хрен тебе, - с немалым удовольствием ответил казак.

- Навойскому пожалуюсь...

- И ему хрен, - казак был уверен в собственной правоте, но это в кои-то веки не злило.

- Сто рублей, - подумав, предложил Стрежницкий, а казак ус крутанул и ответил:

- Нас тут двое...

- Каждому...

Записку он написал, запечатал простеньким заклинаньицем и в лапу сунул, перстенек присовокупивши. С камнем квадратным, тяжелым. Не дюже красивый, но дорогой.

- Что, скучно без бабы? - казак подмигнул. И Стрежницкий не стал разочаровывать человека:

- А то... хоть ты в петлю лезь...

- В петлю не положено...

...это верно, не время пока. Потом, как все закончится... своя петля от Стрежницкого никуда-то не денется. Вон, где-то лежит веревка, может, льняная, может, конопляная, наилучшего качества. И дуб тот растет, который веткою поделится... но это будет после.

А пока...

Стрежницкий вытащил из-под стола закатившийся пятачок, подкинул и поймал на ладонь, зажмурился, загадывая: придет или нет?

Ждал он долго.

То есть, не то, чтобы ждал, просто сидел у окна, молча пялясь в серое стекло. Помыть бы его, а то все мутное, что собственная Стрежницкого совесть. А дверь заскрипела, впуская, правда, совсем не того человека, на визит которого Стрежницкий надеялся.

- Я гляжу, тебе совсем полегчало, - с упреком произнесла Одовецкая, поправляя юбки. Надо же, в годах немалых, а поднялась и не запыхалась даже. - Если по девкам пошел...

- Я не по девкам. Я так... тоскливо...

- Ага, мне передали, что вешаться от тоски удумал, - она подошла и, когда Стрежницкий попытался подняться, велела. - Сиди уже... герой-любовник...

- Какой из меня теперь...

- Никакой, - легко согласилась она, сжимая ледяными пальцами виски. - И раньше тоже никакой был... ни герой, ни любовник.

- Обижаете!

Обижаться на княгиню себе дороже, а ну как пальцы проткнут виски, провалятся вглубь, в самые мозги, да и подправят в них что-нибудь такое, этакое, а то и вовсе сотрут Стрежницкого.

- Страшно? - Одовецкая заглянула глаза. - И правильно... не все тебе, мил человек, прошлым жить... его принять надобно, отпустить...

- А сами-то?

Она отвела взгляд.

- Говорить легко, - Стрежницкий чувствовал силу, теплую, что вода в родительском пруду. Неглубокий, изрядно заросший ряской, он прогревался от первых же теплых деньков, а после и стоял так, радуя, что мальчишек окрестных, что стрекоз. - А попробуйте-ка сами...

- Я пробую.

- Может, плохо пробуете?

Затрещина была легкою, символической, но Стрежницкий скривился, мол, больно. И вовсе нехорошо раненых бить, а вдруг чего важного отобьется.