Золотой топор
(Фантастика. Ужасы. Мистика. Том II) - Жалу Эдмон - Страница 41

— Как? Нет, вы ошибаетесь, Перрен, все это высечено из окаменевшего осадка.

— Вы в этом уверены? Разве этот старый безумец настолько талантлив, чтобы сделать фигуры так натурально? И что делает это еще более вероятным, так это то, что пастухи часто слышат по вечерам, как бедные животные кричат и стонут в развалинах. Это совсем не суеверие, а верные факты; все в окрестности говорят об этом; кроме того, с тех пор, как Малирок обитаем, гуси, индюки и другая птица исчезают, как по волшебству.

Отец Раско нигде не мог найти своих двух козочек. Собака Франсуазы Вальбиак исчезла. Старая Таброд утверждает, что видела, как однажды вечером парижане погружали в ручей ягненка и при этом женщина держала голову несчастного животного под водой до тех пор, пока он не перестал дышать. Наконец, что ни день, то новая пропажа, а ряды окаменевших животных в загородке этого старого колдуна все увеличиваются.

Я с трепетом слушал этот рассказ, не сводя глаз с печальной, серой дороги, извивавшейся бесконечной лентой перед нами, все ожидая увидеть на ней Гюи.

— А следствия не было?

— Никакого. Все жалуются, все подозревают… но, когда дело доходит до того, чтобы обвинять формально — никого! Страх перед местью парижан парализует языки, а те становятся все нахальнее…

Я уже не хотел больше расспрашивал Перрена, да он и не мог бы рассказать мне ничего более ужасного, чем то, что в эту минуту подсказывало мне мое воображение.

Проехав еще немного, мы свернули наконец в ущелье Малирока.

— Вы были правы, направившись сюда! — сказал Перрен. — Маленький барин там, он попал в западню! Они его не выпустят.

— Они не осмелятся! — воскликнул я взволнованно.

— Ну, если мальчик сказал им, что приехал один, они смело могли рассчитывать на безнаказанность. И потом, безумцы ведь на все способны!

Я не возражал. Сердце мое сжималось при мысли, что он прав.

Перрен остановил лошадей.

— Рискуя даже нарушить закон, я не зажег фонарей, — сказал он. — Мы остановимся здесь, я не хочу, чтобы в ночной тишине они расслышали шум колес: это возбудило бы у них подозрение и, чего доброго, заставило бы их немедленно спрятать мальчика. Волков надо взять в их логовище. Если нужно будет их хорошенько отколотить, я, право, очень охотно это сделаю; может быть, тогда они уйдут, и наша окрестность освободится от этих гадов!

Он соскочил с козел, привязал лошадей к дереву и, толкнув полусгнивший барьер, осторожно пошел к развалинам, я следовал за ним; трава заглушала наши шаги. Туман сообщал еще более призрачный вид белым животным в тени деревьев, и под влиянием рассказа Перрена я, в свою очередь, почувствовал неопределенный страх перед чем-то ужасным, что витало вокруг нас.

Ни один луч света не пробивался из окон жалких лачуг. Все казалось вымершим, пустынным, заброшенным и древние развалины, печальные при дневном свете, ночью были просто ужасны. Перрен вдруг быстро повернулся ко мне и охватил меня за руку. Я понял его и, пригнувшись, мы бесшумно растянулись на покрытой беловатым осадком земле. И было <самое> время, так как из ближайшей лачуги быстро вышли две темные фигуры.

— Ты ничего не слыхал? — спросила женщина, прислушиваясь, — мне показалось, что я слышала сейчас стук колес в ущелье… Мне кажется, за нами шпионят и кто-то бродит в развалинах.

Мужчина махнул рукой и с хриплым смехом ответил:

— Ты бредишь, старуха, ты бредишь! Опасности нет!.. Никто не рискнет сюда ночью, меня слишком боятся!

И, так как жена его все еще стояла неподвижно, прислушиваясь, он грубо толкнул ее.

— Ну, иди же, ослица, и зажги фонарь! Нужно посмотреть, как там идет дело.

Эти слова заставили нас задрожать от ужасного предчувствия.

Силуэт женщины проскользнул под низко свисавшие ветви одичавших яблонь и направился в сторону грота. За ней, спотыкаясь и бормоча что-то, удалился и муж. Некоторое время мы слышали, как шуршала сухая трава под его неровными шагами, потом все стихло: волки вошли в свое логовище. Мы тихонько пошли за ними следом. Ужасная картина возможных мучений бедного Гюи возникала у меня в мозгу и я, забыв всякую осторожность, готов был броситься на негодяя, но Перрен удержал меня, шепча:

— Не спешите… они могут ускользнуть. Нужно поймать их на месте преступления.

Мне стоило больших усилий сдержаться, но я повиновался его словам. Мы достигли грота; сквозь грубо сколоченную дверь виден был свет. Негодяи были там.

— Подождите, — шепнул Перрен, — надо удостовериться, не заперта ли дверь изнутри.

Между тем, как он тихонько шарил рукой, пробуя замок, я, приложив ухо к дверям, старался услышать, что происходит в гроте. Вдруг я содрогнулся всем телом: до слуха моего из глубины грота донеслись слабые вздохи и стоны, и мне казалось, что я узнал голос Гюи.

— Что они там делают, Боже мой! Что они с ним делают, с этим нечастным?! — прошептал я, замирая от страха.

В эту минуту, заглушая стоны неизреченного страдания жертвы, грубый голос безумца произнес:

— Подними ему веки, старуха, подними, чтобы глаза хорошенько заполнились!

Теперь, исполненный отчаяния, я уже не слушал Перрена, говорившего, что дверь заперта и надо поискать другой вход. Я ухватился за замок и начал изо всей силы трясти его, бешено крича:

— Отоприте, негодяи, разбойники, отворите!

Дверь не уступала, но Перрен помог мне, и под его сильным плечом она через минуту с грохотом рухнула. Я бросился через обломки в темноту грота, ведомый слабыми стонами. Перрен поспешил зажечь брошенный негодяями фонарь и… я никогда не забуду представившейся нам ужасной картины.

Ни женщины, ни ее мужа не было и следа: очевидно, они скрылись при первом моем натиске на дверь и убежали через музей. Но мне было не до них. Я думал только о Гюи. Он был там, в темном углублении под мокрым сводом, и в каком отчаянном виде! Несчастный мальчик, привязанный полосами холста за ноги, талию и шею к горизонтально положенной доске, лежал вверх лицом, и на него лилась широкая струя воды проклятого источника. Он лежал почти голый, красивые локоны его тихо шевелились под напором воды вокруг его бледной, безжизненной головки.

Перрен быстро разрезал привязывавшие его полосы холста и передал его мне. Я сорвал с него промокшую одежду и старался согреть в своих объятиях его неподвижное, окоченевшее тело.

Зубы Гюи были судорожно сжаты, кожа покрыта странным жестким налетом, а когда я приподнял веки, то с невыразимым ужасом увидел совершенно закатившиеся глаза. Сердце его, однако, слабо билось. Мы положили его на землю и стали усиленно растирать. Немного спустя его маленькое застывшее тельце вздрогнуло, зубы разжались и из бледных губ вылетел тихий, скорбный стон. Веки на секунду приоткрылись и сквозь ресницы блеснули темные зрачки. Это были минуты такой сверхчеловеческой тоски, что мне казалось, что веяние безумия пронеслось над моей головой.

Под влиянием растираний, кровь быстрее закружилась в полузамерзшем теле, дыхание Гюи стало ровнее, и я мог теперь осмотреть его внимательней. На теле Гюи было много царапин; видно было, что он отчаянно защищался, прежде чем бандитам удалось уложить его под проклятую струю. Найденный Перреном флакон с хлороформом объяснил, как им удалось победить сопротивление довольно сильного мальчика.

Между тем, Гюи совершенно пришел в себя и, узнав меня, силился что-то сказать. Я успокаивал его, как мог. Перрен в это время обшаривал музей и развалины, чтобы удостовериться, что негодяи не спрятались где-нибудь среди обломков. Но я думал только об одном: как бы скорее выбраться из этого проклятого мешка и успокоить мадам Гебель и Лионетту, изнывавших от неизвестности в Сен-Бонне.

Как только Перрен вернулся, мы завернули Гюи в мое пальто и поспешно понесли его к экипажу. Я боялся, чтобы бандиты, убегая, не вздумали захватить наших лошадей, но, слава Богу, они были на месте и мирно щипали скудную травку, росшую под деревом.

Мы укрыли Гюи теплым одеялом, Перрен ударил по лошадям, и они во всю прыть понесли нас прочь от зловещих вод Малирока.