Грозовое Облако (ЛП) - Шустерман Нил - Страница 53

Я пришло к выводу, что существуют только два совершенных акта. Из известных мне действий они — наиболее важные. Но я запрещаю себе выполнять их, оставляя это на усмотрение человечества.

Это акт создания жизни… и акт ее отъема.

— Грозовое Облако

Как большинство тонистских монастырей, тот, в котором очутился Грейсон Толливер, выглядел старше, чем был на самом деле. Кирпичные стены монастыря заросли девичьим виноградом. Стояла зима, и холодные голые плети походили на паутину. Грейсон вошел внутрь через длинную, зарешеченную колоннаду, обсаженную кустами роз, ныне похожими на скелеты. Должно быть, весной и летом здесь очень красиво, но сейчас, в середине зимы, вид убежища в точности соответствовал похоронному настроению беглеца.

Первый человек, которого он увидел, женщина в обычном для тонистов балахоне из мешковины, улыбнулась ему и приветственно подняла руки ладонями вверх.

— Мне нужно поговорить с братом Макклаудом, — сказал Грейсон, следуя инструкции серпа Анастасии.

— Тогда тебе надо получить разрешение у курата Мендосы, — ответила женщина. — Пойду позову его.

Она повернулась и поплыла прочь не торопясь, словно на прогулке, отчего Грейсону захотелось схватить ее и толкать вперед.

Когда появился курат Мендоса, его походка намекала, во всяком случае, на некоторую спешку.

— Прошу у вас убежища, — сказал ему Грейсон. — Мне посоветовали спросить брата Макклауда.

— Да, конечно, — ответил Мендоса просто, как будто это было абсолютно рядовое событие. Курат проводил Грейсона в комнатку в одном из монастырских строений.

На тумбочке горела свеча. Первым делом курат потушил ее специальным колпачком.

— Располагайся, — сказал он. — Я передам брату Макклауду, что ты ждешь его.

Мендоса вышел и прикрыл за собой дверь, но не запер ее. Грейсон остался наедине со своими мыслями. Если бы он захотел уйти, путь наружу был открыт.

Комнатушка была спартанской. Из обстановки — только самое необходимое: кровать, стул и тумбочка. Никаких украшений на стенах, не считая вертикально стоящей железной вилки над изголовьем. Двузубец — так они его называют. Символ их веры. В ящике тумбочки обнаружился грубый балахон, на полу — пара сандалий. Около погашенной свечи на тумбочке лежал переплетенный в кожу сборник гимнов с тисненым камертоном на обложке.

В комнате царил мир. Комната дарила покой. Это было невыносимо.

Он ушел из бедного событиями мира Грейсона Толливера в бурный и непредсказуемый мир Рубца Мостига. А теперь его забросило в брюхо обыденности, где его неизбежно съест и переварит скука.

«Во всяком случае, я все еще жив», — утешил себя Грейсон, хотя и не был уверен, что это такое уж великое благо. Пурити выпололи. Не заменили ей личность, не перевели в другое место, а выпололи. Ее больше нет; и несмотря на весь ужас того, что она пыталась сделать, Грейсон тосковал по ней. Он жаждал услышать ее дерзкий голос. Он пристрастился к ее хаосу. Ему придется адаптироваться к жизни без Пурити, к жизни без самого себя. Ибо кто он теперь такой?

Он улегся на кровать, к счастью, оказавшуюся удобной, и прождал, кажется, целых полчаса. Наверно, думал он, тонисты как Инспекция по делам негодных — тоже намеренно заставляют посетителей ждать. Наконец он услышал скрип двери. День клонился к вечеру, и света из маленького окошка едва хватало, чтобы рассмотреть пришедшего. Оказалось, что это парень ненамного старше Грейсона. Его рука была заключена в какой-то непонятный футляр.

— Я брат Макклауд, — представился вошедший. — Курат удовлетворил твой запрос об убежище. Я так понял, что ты просил о личной встрече со мной?

— Так мне посоветовал один мой друг.

— Могу я спросить кто?

— Лучше не надо.

Похоже, брата ответ слегка раздосадовал, но он не стал заострять внимание.

— Можно хотя бы взглянуть на твое удостоверение личности? — А когда Грейсон заколебался, брат Макклауд сказал: — Да не бойся ты. Не важно, кто ты такой и что натворил, — мы не сдадим тебя Исполнительному Интерфейсу.

— А он и так наверняка уже знает, что я здесь.

— Знает, — подтвердил брат Макклауд, — но твое пребывание в нашем монастыре — это вопрос религиозной свободы. Грозовое Облако не станет вмешиваться.

Грейсон вытащил из кармана и протянул брату Макклауду электронную карточку, на которой по-прежнему мигало ярко-красное «Н».

— Негодный! — воскликнул брат Макклауд. — В последние дни нам приходит все больше и больше негодных… Ладно, Рубец, здесь это не имеет значения.

— Меня не так зовут…

Брат Макклауд послал ему вопрошающий взгляд:

— Это еще одна вещь, о которой ты не хотел бы рассказывать?

— Да нет, просто… долгая песня.

— И как нам тогда тебя называть?

— Грейсон. Грейсон Толливер.

— Хорошо. Значит, ты теперь брат Толливер.

Похоже, с этого момента ему придется привыкать к жизни под именем брата Толливера.

— Что это за штуковина у тебя на руке?

— Это называется гипс.

— Мне тоже придется носить такую?

Брат Макклауд рассмеялся:

— Нет, разве что руку сломаешь.

— А?

— Гипс помогает естественному процессу заживления. У нас нет нанитов, а тут один серп взял и сломал мне руку.

— Вот как… — Грейсон невольно улыбнулся: а серпа случайно не Анастасия звали?

Брату Макклауду его улыбка не понравилась. Его отношение к новому брату стало чуть более прохладным.

— Через десять минут начинается предвечернее интонирование. В ящике одежда для тебя. Я подожду снаружи, пока ты переоденешься.

— А мне обязательно идти? — спросил Грейсон. Не хотелось ему никакого интонирования, что бы это ни значило.

— Да, — твердо ответил брат Макклауд. — Чему быть, того не миновать.

Интонирование проходило в часовне. После того как потушили свечи, в помещении, несмотря на высокие витражные окна, воцарилась полутьма. Грейсон едва был в состоянии разглядеть происходящее.

— Вы все делаете в темноте? — спросил он.

— Глаза могут обмануть. Мы делаем упор на другие органы чувств, — ответил Макклауд.

Сладкий запах ладана заглушал вонь, идущую, как вскоре узнал Грейсон, из чаши с грязной водой. Брат Макклауд называл жижу «первичным бульоном».

— Он содержит все болезни, к которым у нас теперь иммунитет, — пояснил он.

Интонирование представляло собой следующую церемонию.

Курат ударял молоточком по огромному стальному камертону в центре часовни двенадцать раз без перерыва. Молящиеся, которых насчитывалось примерно человек пятьдесят, открывали рты и издавали тот же тон. С каждым ударом молотка вибрация усиливалась. Приходил момент, когда резонанс становился если не болезненным, то дезориентирующим — от него начинала кружиться голова. Грейсон к общему гудению не присоединился.

Курат произнес короткую речь. Проповедь, как назвал ее брат Макклауд. Курат говорил о своих многочисленных путешествиях по миру в поисках Великого Камертона.

— Тот факт, что мы не нашли его, не означает, что мы потерпели неудачу. Ибо искания сами по себе так же ценны, как и нахождение. — Конгрегация согласно загудела. — Неважно, когда мы его найдем — сегодня или завтра, и неважно, какая секта сделает это — наша или другая. Все равно я всем своим существом верю, что придет день и мы все услышим и ощутим Великий Резонанс. И он спасет нас всех!

Когда служба окончилась, молящиеся поднялись и, выстроившись в колонну, пошли к курату. Каждый опускал палец в вонючий первичный бульон, затем притрагивался ко лбу, а напоследок лизал палец. От одного только вида этой церемонии Грейсона замутило.

— Тебе пока необязательно принимать участие в ритуале земной чаши, — сказал ему брат Макклауд, что утешало лишь отчасти.

— «Пока»? А как насчет «совсем не»?

На что брат Макклауд еще раз ответил:

— Чему быть, тому не миновать.