Византия сражается - Муркок Майкл Джон - Страница 90

Я спросил Ермилова, прежде чем заснуть:

– Почему Гришенко не стал ждать второго поезда, о котором я сказал?

– Если бы это оказался большевистский поезд, ему пришлось бы перебить всех свидетелей – пассажиров, солдат, машинистов. Слишком много. Это не очень удобно. Он получил лучшее из возможного – еврейское добро и механика, способного починить наш транспорт. Вы стали настоящей удачей. Для меня честь получить вас в подарок.

– Какое топливо было в том грузовике?

– Спирт, – сказал Ермилов, – по всей вероятности.

Он повернулся ко мне спиной и погрузился в сон.

Я не спал. Я снова вышел во двор. Я пожалел, что не умею скакать на лошади. Я обдумал похищение грузовика. Но его было трудно завести, и в баке могло оказаться недостаточно топлива. Я не хотел рисковать и злить Гришенко. Решил подождать, когда мы доберемся до Александрии, а там отыскать большевиков. С политиками иметь дело легче, чем с волками, а Ермилов был для меня просто удобным спутником, а не союзником. Он служил своему персональному царю: императору разрушения, богу отчаяния. Это почти традиционно: поверить вместе с дьяволом, что Бог покинул мир.

Музыка создана, чтобы успокаивать нас. Даже казаки поняли это. У них были свои застольные песни, жалобные баллады о смерти и любви, колыбельные. Казак с винтовкой на спине и саблей на боку, поющий колыбельную ребенку, – одно из прекраснейших в мире зрелищ. Я видел такого казака, когда мы разбили лагерь на пути к Александрии. Меня бросили в грузовик с добычей и впереди всего эскадрона повезли по грязному февральскому снегу. Захватив Киев, Антонов теперь направлялся на юг. Так говорил Ермилов. Мы, судя по всему, теперь сражались за социализм.

В эту эпоху эгоизма, как мне следовало уяснить, слово «социализм» могло означать что угодно – в зависимости от пожеланий говорящего. Все эти бандиты были католиками. Католицизм оказался последней ступенью на лестнице, ведущей к коммунизму. Социализм или масонство, как это ни назови, пропитаны все той же ложной гордостью. Только греческая православная религия свободна от заразы. В нашей религии правит Христос. Здесь нет ничего, напоминающего независимое сознание. Это единственная религия, которая может спасти нас от участи Карфагена. Арабы не подвергают сомнению свой закон, основанный на Коране. В этом – их сила. Бог защитит невинных. Пусть начнется темный век, Железный век, тогда мы снова увидим Свет; новый рассвет, дарованный нам милосердным Господом. Мы не должны предавать Его доверие. Я сужу по собственному опыту. Я думал, что Бог одарил меня достаточно. Но его дары были отняты, потому что я принял их без веры. Именно поэтому в мире теперь существуют котлеты по-киевски, бефстроганов, клубника по-романовски: все потому, что генералы, политики и адвокаты изменили Богу. И теперь они стали официантами, швейцарами и поварами в разных концах света. Вот почему я продаю поношенную одежду на Портобелло-роуд немцам, которые отпихивают меня с тротуара, пытаясь заполучить якобы серебряный индийский браслет, чтобы отвезти его домой, в Мюнхен; французским девчонкам, которые смеются надо мной и болтают друг с другом, не зная, что я понимаю все их грязные словечки; американцам с их пугающей снисходительностью.

Я не ожидал увидеть в Александрии такой большой лагерь. Сам городок был средних размеров. Но он стал основной базой Григорьева; его жена и семейство жили здесь. Армия Григорьева оказалась намного больше, чем думали в Киеве. Там его считали в лучшем случае мелким полевым командиром, сблизившимся с красными. На самом деле ему повиновались тысячи казаков. Они собирались вокруг него, выполняли его приказы и считали своим атаманом. Он был столь же могущественен, как Краснов с Дона, человек, который написал очень важную книгу, раскрывающую секреты евреев, католиков, вольных каменщиков, все их предательские замыслы. Ее издали в Германии в двадцатых годах в четырех томах под названием «От двуглавого орла к красному знамени». В ней гораздо больше правды, чем во всех книгах, написанных с тех пор. Вот почему комиссары повесили Краснова, когда добрались до Германии. Ему следовало бы сменить имя. Я представляю, как его уводят в лес и казнят за то, что он сказал правду.

Григорьев не обладал ни благородством, ни умом, свойственными Краснову. Его напыщенные прокламации развесили по всей Александрии и окрестностям. Лагерь находился за пределами города, за железнодорожной станцией. Здесь были собраны бронированные вагоны, фургоны с товарами, легковые автомобили, мобильная артиллерия и все прочее, что удалось награбить. Кругом стояли армейские палатки, лачуги, разнообразные временные постройки; большая бочка постоянно заполнялась водкой, пить из нее мог любой солдат. Не только казаки, но и пехотинцы, артиллеристы и гайдамаки присоединялись к Григорьеву. Все они были пьяны. «У них переменчивый нрав», – предупредил меня Ермилов. Он помог мне выбраться из грузовика, спустил девочек и позвал женщину, стиравшую белье возле вагона, снятого с колес. Он приказал ей позаботиться о девочках и накормить их.

Теперь я стал талисманом Ермилова. Он повязал красную ленту мне на рукав и сказал, что я буду именоваться связным наших друзей эсеров. Большинство казаков поддерживало левую фракцию эсеров; эту группу именовали «боротьбисты» («боротьба» значит «борьба»; так называлась их газета). Они тогда имели большое влияние в Харькове. Григорьев выпускал множество прокламаций от имени этих почти большевиков. Он, возможно, не верил в их дело, но был достаточно мудр, чтобы на словах поддерживать боротьбистов. Казак служит своему атаману, только если атаман служит ему. Некоторые из них даже плевались, если кто-то произносил слово «большевик». Я заметил в городе несколько «кожаных курток». Очевидно, Антонов уже направил своих офицеров, чтобы те начали переговоры с Григорьевым. Я спросил Ермилова, можно ли посетить телеграф. Он покачал головой:

– Вы находитесь под моим надзором. Моя обязанность – следить за вами. Это приказ Гришенко.

– Вы равны ему по чину. Почему же подчиняетесь?

Мы миновали сломанный «ньюпор» и «альбатрос»[132]. Кто-то попытался соединить части машин. Это было глупо. Ни один самолет так не смог бы взлететь. Ермилов не ответил на мой вопрос. Подобно хозяину собаки, он позволил мне задержаться возле самолетов, как будто ожидая, что я вынюхаю что-нибудь интересное. Он сказал:

– Вы не должны приближаться к комиссарам. Гришенко хочет, чтобы вы остались с нами. Сами видите, нам нужен механик.

– Григорьев пристрелит его. Я – важное имущество, которым Гришенко не хочет делиться. – Я был оскорблен. Я в самом деле стал рабом, заложником.

– Григорьев может притвориться, что расстреляет Гришенко. Но Гришенко не погибнет. – Ермилов явно забавлялся. – Меня, однако же, расстреляют, если я позволю вам уйти. Видите, в какую игру играет Гришенко? Теперь я за вас отвечаю.

– Это просто детская забава!

– Такова война! У вас, между прочим, есть какие-то звания?

– У меня докторская степень Киевского университета. Петлюра вопреки моему желанию произвел меня в майоры.

– Майор – это хорошо. Теперь вы – майор Пятницкий из нашего инженерного корпуса. Работайте на нас, тогда сможете быстро продвинуться по службе. – Он помог мне протолкаться через толпу пьяных партизан, которые слонялись вокруг хижины. Судя по запаху, это место служило уборной. – По чину вы уже старше меня, заметьте!

Я все еще чувствовал усталость. Я пребывал в растерянности. Мне приходилось оставаться с Ермиловым. Он стал моей единственной связью со здравым смыслом в этом кошмарном хаосе. И тем не менее я злился на своего спутника. Он насмехался надо мной. Лагерь простирался на несколько миль вдоль железнодорожных путей. Иногда мимо проходили длинные поезда. В них были солдаты, оружие, добыча. Казаки бродили между движущимися локомотивами, едва замечая их. Я видел, как несколько человек едва не погибли под колесами.