Византия сражается - Муркок Майкл Джон - Страница 42

Я обрадовался, когда на следующее утро, в субботу, Ольга предложила показать мне город. К тому времени мои впечатления оставались неопределенными. Я видел несколько широких улиц, переулки, каналы и причалы, какие-то казенные здания, пару мостов, фабричные трубы. Я с огромным удовольствием проехал с Ольгой на трамвае по Александровскому мосту. Снега не было. Небо очистилось, стало бледно-голубым и отражалось на поверхности покрытой льдом реки.

Очень скоро мы оказались в месте, которое Ольга назвала лучшим в городе, – на Невском проспекте, главной улице Петербурга. Движение было таким же быстрым, как в наше время, но более пугающим. Мы вышли из трамвая на остановке посреди Невского. Ольга, спрятав руки в муфту, сказала, что нужно перейти улицу, чтобы осмотреть огромный пассаж на другой стороне. Под сенью колонн этого здания виднелись окна, полные блестящих товаров. Меня привлекло нечто иное – демонстрация новой механической игрушки; именно из-за этого я бросился на проспект и едва не был раздавлен мчащимися экипажами и автомобилями. Позади раздался свист, но я уже не мог остановиться, в панике промчался через дорогу и встал на противоположной стороне проспекта, переводя дух. Перчатка «синего архангела» (петербургского жандарма) коснулась моего плеча. Белая полицейская дубинка стукнула меня по руке. Огромный бородатый старик покачал головой, выражая неодобрение:

– Есть и менее заметные способы покончить жизнь самоубийством.

Подошла Ольга. Она объяснила полицейскому, что я только приехал в город. Он кивнул и пошел своей дорогой, а я приблизился к пассажу и остановился под навесом, глядя на медные паровые локомотивы, выставленные за стеклом. Ольга покачала головой, сказав, что мне повезло – жандарм был в хорошем настроении.

День выдался солнечным. Невский оказался не таким многолюдным, как я воображал. Здесь были только офицеры и дамы, проезжавшие мимо в экипажах. И в этом месте встречалось гораздо больше полицейских, чем в Киеве или Одессе. Ольга показала мне главные улицы и достопримечательности: большой Зимний дворец, Петропавловскую крепость, Исаакиевский собор и прочие здания, которые по-прежнему упоминаются в путеводителях. Однако меня раздражали размеры всего вокруг – я чувствовал себя еще более незначительным. Казалось, что Петр намеренно строил свой город для богов, а не для людей. Мы видели знаменитые магазины «Фаберже» и «Братья Грачевы»[63], Марсово поле, где проводились парады и праздники, памятники и музеи в районе Спасской. Немногое из увиденного меня заинтересовало: я уделял больше внимания будущему, а не прошлому. В самом деле, город угнетал меня. Не потому, что представлял собой собрание грандиозных зданий, окруженных трущобами (это свойственно большинству столиц), в котором богатство и бедность противостояли друг другу столь же резко и грубо, как в романах Золя; дело в другом: это было искусственное место, у которого не имелось иного назначения, кроме управления остальной частью страны и прославления ее правителей. Как и Вашингтон, Питер оказался творением наивных идеалистов восемнадцатого столетия, подражавших модам, распространенным тогда во Франции и Англии. Оба города были названы в честь современных основателей наций, но не имели никаких природных географических преимуществ или выгод от расположения на главных торговых путях – такими преимуществами обладали Нью-Йорк и Москва. Что их отличало, так это всеобщая бездуховность. Единственное исключение – районы, которых вполне заслуженно стыдились жители городов: трущобы.

Все общественные здания были помпезными и неприветливыми. Они создавались наивными зодчими, от которых требовали соперничества с архитекторами Древней Греции, а те смогли возвести лишь здания вдвое большего размера. Оба города – и Питер, и Вашингтон – отличались скудостью деталей: они напоминали декорации для сказочного голливудского фильма; Вашингтон с его вишневыми рассветами, Петербург с его сиренью. Воплощение дурного вкуса нуворишей, эти города были построены, когда их создатели осознали ущербность, незрелость, даже варварство своих наций. В Вашингтоне внутренняя часть Капитолия украшена наивными картинами, насколько я понимаю, итальянских иммигрантов. В Петербурге подобная наивная живопись, в форме икон и сусальных портретов Романовых и их предшественников, заполняла все дворцы и соборы, возведенные на французский манер. Эти здания были слишком велики, а украшения – скверны. В обоих городах, кроме того, существовали стандартные проекты жилых домов; большей частью эти здания отличались изяществом – однако изысканные здания часто становились жуткими обиталищами для самых нищих! Неудивительно, что зависть привела к преступности, и угроза революции стала наиболее очевидной в том месте, которое находилось ближе всего к обиталищу верховной власти. Естественно, что богачи создают себе убежища вроде того, которое Говард Хьюз[64] построил высоко над улицами Лас-Вегаса. Существует мнение, что Лас-Вегас был не зловещим, циничным изобретением, созданным для того, чтобы вытянуть у американской публики побольше денег, а воплощением того, что мог построить разбогатевший итальянский крестьянин, дабы порадовать свою матушку. Таким образом, всеобщее веселье, азартные игры в окружении розово-золотых интерьеров отражали вкусы некоей процветающей мамаши какого-то гордого сына Сицилии.

Естественно, вкус петербургских дворян не был грубым, как мне поначалу казалось. Наши российские аристократы были одними из самых космополитичных в мире, они постоянно путешествовали в Париж и Берлин, в Швейцарию и не только. Многие из них были не славянского происхождения, носили немецкие, французские, скандинавские и даже британские фамилии. Из-за решительной антипатии царя евреи не могли пробиться ко двору, но там имелись армяне, поляки, грузины и представители многих других наций, все с русскими титулами. Они становились российскими подданными еще со времен Петра Великого. Это одновременно и усиливало, и ослабляло нашу империю. Перекупщики процветали. Крупнейшие торговые династии, промышленники, даже аристократы продолжали увеличивать свои состояния, поставляя военное снаряжение и зарабатывая на этом огромные деньги. Они в самом деле не верили, что немцы, австрийцы, а возможно, даже турки обманывают русских. Война была игрой, шансом продемонстрировать прекрасную форму, произвести впечатление на дам, совершить театральное самопожертвование (если говорить о женщинах) и восславить славянскую душу.

В первые несколько месяцев именно это настроение, как мне показалось, преобладало в Санкт-Петербурге. Поскольку наша армия оказалась плохо подготовлена к войне, частично из-за спекуляций, частично из-за недостатка внимания к деталям, типичного для романтичных русских, и терпела поражения снова и снова (точно так же десятью годами ранее нас разбивали на море японцы), эйфория сменилась меланхолией. Только профессиональные военные пытались спасти то, что осталось от русской славы. Но было слишком поздно.

Эмигрировав в Германию после Гражданской войны, Краснов, гетман донских казаков, рассказал в своих книгах, как упадок, уже воцарившийся в столице, распространился по всей России. Когда начались мятежи, больше всего пострадали, как всегда, мелкие землевладельцы. Люди, которые несли ответственность за происходящее, сбежали. Только бедный, ничего не подозревающий царь, его глупая, суеверная жена и невинные дети заплатили в полной мере за свое недомыслие. Будь царь сильным, а двор более достойным, – и вообще никакой революции не случилось бы, объяснял Краснов. Мы могли двигаться к великой славе и вместе с Америкой стать предметом зависти для всего мира. Я говорю это, чтобы дать общую картину Санкт-Петербурга того времени и показать, что не только Ленин, Троцкий и им подобные протестовали против тогдашних методов управления страной. Едва ли нашелся бы в столице человек, который сомневался в том, что многое нужно менять. Царь был не самым популярным из наших правителей. Его иностранка-жена продолжала флиртовать с сибирским starets, даже не настоящим священником (их переписку обнародовали), и все знали, что она – конченая наркоманка, не способная прожить без дозы морфия. Во влиятельных семействах начались разговоры о сложении полномочий, избрании более сильного, более популярного царя, способного поддержать трон, который Николай, по правде говоря, никогда не хотел занимать.