Византия сражается - Муркок Майкл Джон - Страница 21

– Ты видел Аркадию?

– Да, – ответил я.

– Это ужасное место, – сказала тетя. Прозвенел гонг. Она со вздохом встала. – Пора обедать. У Фонтана слишком много детей летом и слишком мало зимой, в то время как у лиманов на другом конце города обитают только старухи, пытающиеся продлить себе жизнь на несколько мучительных месяцев. Подобные женщины ищут бессмертия в грязевых ваннах или в монашеских кельях. Выбор не слишком богат.

Я задумался, не относится ли это и к Распутину. Одесситы, несмотря на то что были окружены осведомителями, рассуждали на удивление свободно.

Дядя Сеня переоделся к обеду в темный костюм, и на пальцах у него больше не было чернильных пятен. Ванда подала нам еду, а затем тоже села за стол. Дядя Сеня некоторое время говорил о грузах и накладных, наслаждаясь восхитительной холодной yushka. Когда Ванда отправилась за маринованной селедкой, он пожаловался на московских мошенников, задешево купивших у него несколько бочек маслин. К тому времени, когда мы перешли к основному блюду, отварной говядине с хреном и картофелем в масле, он достаточно смягчился, чтобы перейти к рассуждениям о ходе войны. Я не мог сосредоточиться на словах деда, потому что был поражен обилием еды. Одно блюдо следовало за другим. Я думал, что наелся супом. Потом нашлось место и для сельди. Теперь мне следовало управиться с говядиной. Я впервые в жизни волновался из-за того, что еды слишком много. Но, судя по тому, как дядя Сеня отнесся к обеду, это была самая обычная трапеза.

– Ты устал, – сказала мне тетя Женя. – У тебя совсем нет аппетита. Ты переволновался?

Я кивнул. В тот момент я не мог говорить. Мне казалось, что если я открою рот, картофель вывалится наружу.

Но случилось кое-что похуже. Дядя Сеня прекратил говорить о военных возможностях немцев и их превосходстве в оружии и спросил меня:

– Чем ты сегодня занимался?

Я поперхнулся. Дядя Сеня спокойно улыбнулся:

– Надеюсь, что Шура не научил тебя ничему дурному. Я предупредил его, что ты вырос в приличной семье и в Киеве жил в уединении. Он не водил тебя в то казино?

Я энергично затряс головой, опасаясь, что Шуру обвинят уже потому, что я слишком испуган, чтобы отвечать.

– Или в тот дом… Как зовут девушку?

– Мы ходили в гавань, – ответил я. – И к Фонтану.

– Да… – Дядя Сеня, казалось, был почти разочарован. – Так ты видел море?

– Мм… – Я все никак не мог справиться с картошкой. – Впервые в жизни.

– К нему быстро привыкаешь. И все же, живя на берегу океана, как мы, гораздо проще сохранять остроту ума. Не только благодаря бодрящему воздуху, конечно, но особому мироощущению. Чувству перспективы. Кроме того, здесь можно ощутить собственную уязвимость. Нас одолевают стихии, не говоря уже о наших собратьях, людях. – Он явно наслаждался. – Мы, городские жители, склонны забывать, что смертны. Но море напоминает нам об этом. Из него мы вышли и в него возвратимся. – Перед ним поставили компот. – Море – наша колыбель.

Так я впервые столкнулся с умеренным пантеизмом дяди Сени. Тогда мне показалось, что он излагает нечто вроде эволюционной теории.

После обеда дядя Сеня удалился в свой кабинет, а я остался с тетей Женей и Вандой и начал читать научную статью в «Знании»[46]. Этот журнал, считавшийся радикальным, у нас дома был под запретом, а здесь я обнаружил несколько номеров. В каждом имелись статьи, которые могли бы меня заинтересовать, но сегодня я был переполнен свежими впечатлениями. Прочитав пару абзацев, я обнаруживал, что думаю о теплых телах и смеющихся ртах, о непристойных песнях и дружеском обществе. И вот ощущение причастности к чему-то большому полностью овладело мной. Одесса была самой жизнью, и эта жизнь легко меня приняла.

Возможно, сейчас мне следовало бы совсем по-другому относиться к Шуре – но я не могу. Полагаю, он делал все возможное, чтобы познакомить меня с миром, который нежно любил и который, по его мнению, мог полюбить и я. Я был счастлив здесь в течение нескольких месяцев, и мне очень жаль, что все закончилось. Я не оценил тогда великодушия кузена. Шура познакомил меня с Одессой в ее последние, славные, декадентские времена, до того как война, голод, революция и торжество буржуазии превратили Одессу в обычный портовый город, построенный для торговли, наполненный людьми, сбивающимися в серые толпы вокруг автострад, эстакад и обводных каналов. Он показал мне упадок, а я увидел лишь жизнь, красоту и дружелюбие. Этот плод созрел под жарким солнцем Одессы. Возможно, он начинал гнить – наступило последнее лето старого мира.

Тетя Женя посмотрела на меня поверх страниц своего романа. Ей показалось, что я очень бледен. Она заметила, что мне следует позаботиться о себе ради матери, загореть под солнцем Аркадии, пока стоит хорошая погода, и ни в коем случае не шататься по темным закоулкам с Шуриными сомнительными приятелями. Я согласился, что немного устал, но о сне не могло быть и речи. Я пытался обдумать все свои впечатления разом.

– Ты уснешь, – сказала она, – я дам тебе кое-что послушать.

Она подошла к большому граммофону, то ли немецкому, то ли английскому, и спросила, есть ли у меня музыкальные пристрастия. Я сказал, что нет. У тети было очень много плотных черных пластинок с красивыми ярлыками; они как раз вошли в моду в те времена. Она поставила несколько оперных арий в исполнении Карузо (тогда я впервые услышал Пуччини и Верди), что-то из Моцарта, пару популярных песенок в исполнении самой модной тогда певицы (думаю, это была Иза Кремер[47]) и модное танго, которое, быть может, потому, что инструмент немного расстроился, звучало как-то необычно. Эта мелодия преследовала меня, когда я отправился спать, и преследует до сих пор.

Я погрузился в глубокий сон сразу, как только лег.

В последующие дни Шура познакомил меня со множеством новых удовольствий, против которых я был абсолютно беззащитен. Мать предостерегала меня о революционной опасности, но ничего не говорила о настоящих соблазнах Одессы: веселой, циничной компании вульгарных богемных одесситов, которые не проклинали ни Карла Маркса, ни царя, полагая, что их город – целый мир и нигде на Земле не может быть так красиво. Они во многом оказалась правы. Я очень быстро начал перенимать вкусы и манеры моих друзей. Жители России относились к одесситам так же, как жители Нью-Йорка – к калифорнийцам. Яркая одежда, которую мы носили, казалась вполне естественной, прекрасно сочетающейся с ярким светом, заливавшим город; она выглядела вульгарной лишь вдали от привычных мест. Случаи воровства в Одессе не воспринимались серьезно. Могло даже показаться, что собственность в этом городе уже стала общей; люди пытались завладеть как можно большим количеством вещей, но не обижались, если их обманывали и вынуждали с ними расстаться. Конечно, не все разделяли такую точку зрения. Встречались и люди иного склада, как правило, чиновники или приезжие, вроде напыщенных обитателей приморских особняков или отдыхающих, собиравшихся поплавать в море и позагорать. Женщины хотели флиртовать с моряками и нашими одесскими ребятами.

У одесских парней были темные глаза, белые зубы и сияющие шарфы. Они носили разноцветные галстуки с булавками, рубашки с широкими манжетами и изысканными запонками, огромные кольца, вызывающие шляпы и гамаши цвета шоколада; жилеты у них были из желтого мохера или китайской парчи. Одесские девушки наряжались в шляпки с перьями и темные украинские шали, ослепительно-белые блузы и светлые широкие юбки. Они целыми днями, хихикая, стайками прогуливались по бульварам, а вечерами устраивались в парках, освещенных вереницами крошечных электрических ламп. И тогда в свете огромной одесской луны море становилось похожим на ртуть, столь же изменчивую и не поддающуюся описанию, как одесский характер; в это время аккордеоны и оркестры наигрывали модные мелодии и новые французские, американские, английские и даже немецкие песни. В толпе встречались солдаты и моряки, прогуливавшиеся с подружками; альфонсы, охотившиеся за женами или вдовами самодовольных торговцев; торговцы, наблюдавшие за девушками; карманники, мошенники, фотографы, шарманщики и продавцы открыток. Здесь также появлялись хасидские семьи, которые можно было опознать по темной одежде, платкам и прочим внешним признакам; они в равной мере раздражали всех, в том числе и еврейских торговцев. И все-таки этих фанатиков терпели здесь, как нигде более, несмотря на то что муниципалитет Одессы почти полностью состоял из членов черной сотни, которая начала погромы за десять лет до этого.