Секрет забастовки (Рассказы и стихи про американских ребят) - Кэй Элен - Страница 13

Он показал пионерам при свете костра свою бритую голову и рассказал историю каждого из трех своих шрамов, а потом историю шишки, похожей на луковку. Каждый из шрамов — это был след полицейской дубинки, а шишка досталась ему от кастета наемного убийцы. Пионеры поеживались, а потом смеялись, когда Питер рассказывал о том, как полисмены гнали его и других ребят от пикетов и как ребята давали тугам[13] такие клички, что те краснели и синели от злости.

— Эти копы ненавидят нас так же, как и наших отцов, — говорил Питер, — потому что они знают, что мы не боимся их. Они называют нас мухами, потому что мы не даем им покоя и кусаем их за руки, когда хотят арестовать нас. Но нам наплевать, что они зовут нас мухами, потому что мы деремся за забастовку.

— Нам наплевать, что они зовут нас мухами!

Сам он был арестован семь раз и дважды лежал в госпитале. У него не пропала охота драться, и он хотел поскорей вернуться назад в пикеты. Но товарищ Лаура настаивает, чтобы он пробыл здесь несколько недель и собрал денег на покупку продуктов для забастовщиков. Помогут ли ему пионеры? Готовы ли они?

Громким криком ответили ему пионеры, когда он закончил. Они вскочили на ноги и кричали в ответ: «Всегда готовы!» — снова и снова, весело и воинственно. И казалось, будто все холмы, залитые луной, и темное небо Америки откликаются эхом на этот крик.

Никогда беседы товарища Лауры не подымали такого восторга. Да, организатор был прав: это было нужное дело, кусочек настоящей жизни, которой не хватало ребятам. Товарищ Лаура убедилась в этом вполне в ближайшие недели.

Поблизости был лагерь для взрослых рабочих. Пионеры устроили там как-то после обеда игру в бейзбол и провели сбор среди своих зрителей. Это дало первые пятнадцать долларов в стачечный фонд. Потом они поставили целый спектакль, сами придумали и речи, и музыку, и костюмы — и все говорило о революции. Две недели они толковали и спорили, готовя свою постановку. Потом снова устроили спектакль в лагере взрослых. Товарищ Питер проводил сбор денег, говорил горячие речи, рассказывал о забастовке и показывал свои шрамы.

Теперь, когда товарищ Лаура вела беседы о Советской России, где ребятам живется легко и радостно, о Германии, о Китае, о других странах, где рабочие борются за свободу, совсем по-другому слушали ее ребята, потому что каждое слово напоминало им о товарище Питере и о патерсоновской стачке. Купанье, бейзбол, прогулки и костры шли своим чередом, но теперь пионеры больше всего гордились тем, что они делали для забастовки.

И сам Питер понял, что эти пионеры — отличные товарищи и совсем не щенки. Абе Гросс, которого он ударил тогда в палатке, помогал своему отцу в двух забастовках. У Рэби Мэртина, негра, отец сидел в тюрьме за то, что в Гарлеме выступал с коммунистическими речами.

Бледное, сморщенное лицо Питера загорело, и разгладились угрюмые морщины на лбу маленького забастовщика, тощее тело окрепло на солнце и на ветру и стало упругим.

Когда Питер простился с лагерем через три недели, он был тяжелее на шесть килограммов, а сердце его полно было большой любви к товарищу Лауре, к товарищам Абе и Рэби и к другим ребятам.

Они пошли к автобусу, чтобы посмотреть, как он уедет, и ветер трепал их красные галстуки.

Они спели все пионерские песни в честь товарища Питера и долго кричали: «Ура забастовщикам Патерсона!»

— Ура забастовщикам Патерсона!

Питер высунулся из окна автобуса, когда он готов был тронуться, и крикнул: «Ура пионерам!» Он достал из кармана чек, который дала ему товарищ Лаура. Это были собранные ими деньги. Он должен был подарить этот чек стачечному комитету. Не одну сотню, почти двести долларов они собрали — неслыханную сумму!

Размахивая в воздухе этим чеком перед мальчиками и девочками, он прокричал:

Ребята подхватили слова песни, и все холмы, и леса, и небеса повторили веселый, победный клич.

У Тони был замечательный ежик рыжих волос. Он блестел и сиял на солнце уж, конечно, ярче солнечных лучей. «Морковкой» звали ребята Тони, «морковкой» или «красным».

На «морковку» Тони не откликался, но если услышит: «Эй, красный!» непременно отзовется, потому что он и вправду был красным. Разве ж не бастовал он, как все горняки? Оттого-то расхаживал он по поселку, гордо задрав нос, хотя на штанах у него было изрядное количество заплаток.

А гордиться ему было чем, потому что союзный организатор доверил ему самую почетную работу, какая только может достаться мальчугану: каждое утро, чуть свет, он будил горняков, чтобы они вовремя поспели в пикеты. Тони знал, какая серьезная штука в забастовку — пикет. Лео постоянно толковал об этом на всех собраниях. И уж Тони никогда не прозевает свое время; как начнет колотить в свой барабан — ложками по миске — рат-та-та, рат-та-та, рат-та-та!

Разумеется, во всем поселке угольной кампании не было человека, которого Тони уважал бы больше, чем Лео. Когда Лео выступал на собраниях, Тони всегда сидел тут же на помосте, рядом с ним, не спуская с него глаз.

Если Тони шагал куда-нибудь по грязным закоулкам поселка, про него говорили: «Смотрите, ни дать, ни взять, маленький Лео!», потому что он старался ходить такой же походкой, как Лео, потому что он так же нахлобучит шапку на глаза и руки засунет в карманы, и так же насвистывает под нос, как Лео.

По вечерам, когда он был уверен, что никто не заметит, Тони подолгу простаивал перед зеркалом у себя в спальне и говорил речи, совсем как Лео. Когда Лео говорил о рабочих всего мира, он широко раскидывал руки, будто хотел обхватить их всех сразу, и Тони перед зеркалом делал так же. Конечно, он не мог так широко раскинуть руки, но это его не смущало. Когда-нибудь ведь он станет таким же большим, как Лео; он будет тогда тоже организатором.

На один только митинг не пришлось попасть Тони, и как раз к этому митингу подоспели полицейские. Забастовщики собрались на чердаке над союзной столовой, а Тони в это самое утро нужно было пойти на линию собирать уголь для матери.

Он не видал, как полицейские вошли в двухэтажный деревянный дом и затопали вверх по лестнице, чтобы арестовать Лео. Когда Тони разогнул спину, чтобы посмотреть, не идет ли поезд, он увидел только, как большой автомобиль подкатил к столовке, пятеро полицейских, развалясь, сидели на мягких подушках.