Карфаген смеется - Муркок Майкл Джон - Страница 53

Баронесса недавно жаловалась, что Китти слишком долго оставалась в одиночестве — девочка не знала своих ровесниц. Леда боялась, что Китти заскучает и начнет бродить по улицам. Я уже думал о том, чтобы познакомить Китти с Эсме, так как моей девочке требовались благовоспитанные подруги. Я хотел представить Эсме как одну из дальних родственниц, о которых уже упоминал. Я скажу, что пообещал ее умирающему отцу позаботиться о ней. Может, баронесса по доброте душевной согласится присмотреть за Эсме? Я оплачу все расходы. Если Эсме решится на обман, план просто не может не сработать. За годы нищеты она привыкла ко лжи. Я объясню, что эта небольшая хитрость обеспечит ей европейский паспорт и в конечном счете приведет к нашему браку. Что еще важнее — когда у Эсме появится подруга для развлечений, мне станет гораздо легче. Как только начнется производство моих самолетов, придется надолго уезжать, причем часто. У меня оставалось две недели на то, чтобы воплотить замысел в жизнь. Это означало, что баронесса будет видеться со мной намного больше. Я не сомневался, что она обрадуется.

Со следующего дня все мои дела шли без сучка, без задоринки. Поверив, что вновь завоевала мое сердце, Леда стала счастливой и нежной. В течение недели мы строили планы предстоящего путешествия на Запад. Она сначала собиралась поехать в Берлин, а потом присоединиться ко мне в Лондоне. Теперь баронесса была уверена, что сможет найти работу. Больше всего ее беспокоила Китти. Именно тогда настал подходящий момент, чтобы рассказать о моей недавней встрече с бессарабским кузеном, который прожил в городе уже некоторое время. Он умирал от туберкулеза, и дни его были сочтены. У него на руках пять дочерей и племянница. Племянницу звали Эсме, чудесный ребенок. Девочка целыми днями бездельничала, и мой кузен опасался, что она могла легко сбиться с пути. Я развил эту тему, и баронесса едва не разрыдалась.

— Бедный ребенок. Ты с ней встречался? Как она выглядит?

Эсме была милым, застенчивым существом, с виду моложе своих лет, но без намека на дурной характер. Она слишком невинна для Перы.

— Я напишу твоему кузену, — сказала Леда. — Дай мне его адрес.

Дом, в котором он остановился, был весьма сомнительным, заметил я, так что ей придется положиться на меня. Я отнесу записку.

На следующее утро я сказал Эсме, что нужно делать. Баронесса — старая подруга, добрая женщина, очень любившая меня. Она когда–то была моей любовницей. Теперь эта женщина мне очень полезна, и я в свою очередь хочу помочь ей. Нам всем будет выгодно, если Эсме подружится с Китти. Эсме сочла этот обман замечательной безобидной игрой. Она тотчас согласилась. Тем вечером я вернулся к баронессе и принес записку, которую под диктовку написал один из моих нищих приятелей с побережья. С достойной старосветской элегантностью мой кузен сообщал, что с удовольствием разрешит своей подопечной навещать баронессу. Он был более чем признателен ей за заботу.

С тех пор я начал наслаждаться жизнью — раньше я никогда не испытывал ничего подобного. Ребенок, которого я возжелал на корабле, и девочка, которая теперь была моей любовницей, стали лучшими подругами, играли вместе, делили одни игрушки, ходили в парки, музеи и приличные кинотеатры со своими любящими опекунами. Разумеется, в присутствии девочек баронесса не проявляла своей страсти. Эсме и Китти обнаружили, что у них много общего, и языковой барьер скоро был преодолен. Все стало каким–то утешительно буржуазным, и мне показалось, что совершилась явная перемена к лучшему. Леда фон Рюкстуль даже несколько раз встречалась с моим кузеном. Больной кавалерийский офицер Благовещенский был готов на все за рубль–другой. Я оправдывал все эти представления тем, что баронесса уже назвала меня жуликом, и поэтому я не делал ничего неожиданного для нее. Кроме того, наш обман никому не причинял никакого вреда. Уговор оказался полезным для всех. Все, что от меня требовалось, — арендовать комнату около Галатской башни, продолжая сохранять в тайне номер в «Токатлиане». Я был приятно удивлен тем, как гладко все проходило, как успокоительно оказалось вести жизнь настоящего патриарха.

Прошел почти месяц, прежде чем граф Синюткин связался с нами. Мы с баронессой договорились встретиться с ним в ресторане под названием «Олимп» на Пти рю. Когда мы пришли, греческий бузучный оркестр играл до того громко, что мы не смогли поговорить как следует, пока музыканты не удалились. Пища здесь была жирной, и готовили ее не слишком хорошо, но граф объяснил, что сейчас ему хочется избежать встречи с определенными людьми. С нами он разговаривал очень тепло, с энтузиазмом. Я спросил графа, много ли он путешествовал, — выглядел он так, словно немало повидал в жизни. Он сказал, что его дела требовали довольно продолжительных поездок, но больше ничего не объяснил. Он хотел поговорить о моей работе.

— Я буду счастлив, если этот замысел удастся реализовать. Меня сразу поразила восхитительная простота вашей идеи.

Я сказал, что он льстит мне.

— Подождите, пока не увидите первую машину в воздухе!

Он буквально не мог усидеть на месте от нетерпения.

— Теперь уже скоро.

Его партнер не мог сейчас приехать в Константинополь, но он появится в Скутари в ближайшие недели. Если я составлю смету, мои расчеты немедленно передадут по назначению. Если все пройдет хорошо (а граф был уверен, что именно так и будет), я смогу надеяться на встречу со своими потенциальными покровителями и на подписание контракта. Я предположил, что граф представляет международную коммерческую корпорацию и поэтому ему нельзя афишировать свои связи. Мы провели остаток вечера вместе. Граф продемонстрировал глубокое понимание южнорусских проблем. Он прекрасно знал и Киев, и Одессу. Как выяснилось, граф встречался с Петлюрой, который, по его мнению, все еще действовал где–то на окраине.

— Храбрый человек, — заметил он, — и убежденный националист.

Мне не хотелось возражать графу. Я согласился, что Петлюра сражался за то, во что искренне верил. Я не видел смысла в изложении собственных воззрений. В Санкт–Петербурге граф Синюткин был радикалом. Он стал свидетелем последствий революции, и все–таки до сих пор верил в подобные вещи, далекие от его собственного повседневного опыта. Мы говорили о Коле, о посетителях «Приюта Арлекина» и «Алого танго». Граф сожалел, что люди вроде Мандельштама, Маяковского и Луначарского продолжали поддерживать Ленина.

— Но некоторые всегда будут цепляться за политическую идеологию так же крепко, как женщина цепляется за свою веру в никчемного мужчину. Они хотят, чтобы эти идеи были истинными, а что там на самом деле — неважно.

Я согласился. Можно было даже сказать, что он точно описал трагедию всех русских людей.

— Похоже, что религия стала для нас жизненно необходима, — сказал граф. — Другим так же нужен хлеб или секс. И, очевидно, не имеет значения, какую форму принимает эта религия.

Нас слегка развезло. Баронесса начала рассказывать о жизни на даче в Белоруссии и о маленькой сельской церкви, где она венчалась. Она описала священника, который вел у нее занятия в школе и мог часами рассказывать о Боге Всемилостивом.

— Мне так жаль, что Китти никогда не узнает настоящего русского детства. Нам всем так повезло! Мы думали, что так будет всегда.

— То же чувствовал и государь. — Граф Синюткин бросил в мою сторону сардонический взгляд. — Именно это и стало причиной нашего нынешнего положения, верно?

Баронесса, как обычно, отказалась говорить о политике. Она знала лишь одно: ее жизнь разрушили и забрали все, чем она дорожила.

— Теперь у меня есть только Китти. И, конечно, Симка.

В трезвом состоянии она не стала бы проявлять подобную сентиментальность. Граф из вежливости сделал вид, что ничего не заметил. Я был ему признателен. Леда находилась во взвинченном состоянии, она сообщила графу, что у нее теперь две дочери и она заботится о них, наслаждаясь взятой на себя ответственностью. После этого Синюткин извинился и встал. Он сообщил, что скоро свяжется с нами. Он поцеловал руку баронессы.