Карфаген смеется - Муркок Майкл Джон - Страница 43

— Где она? Кто этот моряк? Где она живет? Как ее зовут? Что она здесь делала?

— Думаю, это греческая девочка.

Он извивался в моих руках как морская собака, дико озираясь по сторонам и явно не рассчитывая на помощь: вряд ли бы кого–то сильно огорчило, если б я раздавил его до смерти. И все–таки он не хотел говорить прямо и отвечал вопросами на вопросы.

— Мсье Пятницкий, я ей не отец! Она новенькая… называет себя… как?.. Хелена? В чем вы меня обвиняете? Старая леди не требует свидетельства о рождении. Сколько раз она здесь бывала? Может, два или три. Вы же разумный, благородный человек? Хотите сказать, что я как–то связан с тем происшествием с Бетти и Мерси? Неужели я такое чудовище?

Я отпустил его и приказал принести абсента. Все мое тело сотрясалось. Соня дернула меня за рукав:

— У тебя идет кровь. Садись. Расскажи мне, что случилось.

Я проглотил выпивку, принесенную сирийцем. Он пожал плечами:

— Можете не платить. Но я все равно ни в чем не виноват.

Когда он отошел, я закрыл лицо руками. Я заплакал. Соня попыталась успокоить меня, она гладила меня по лицу, стараясь не касаться свежих ран.

— Я должен спасти ее! — снова и снова повторял я. — Нельзя допустить, чтобы она утонула в этом болоте. Ты ее знаешь, Соня? — Я наконец открыл глаза. — Ты знаешь греческую девочку? Блондинку, которая называет себя Хеленой?

— Я ее видела. Она милашка. Одна леди от миссис Унал прислала ее пару дней назад. Кто знает, зачем ей работа, но попала сюда. Ты говоришь так, будто знаешь ее.

— Я и правда ее знаю. Соня, если ты сможешь раздобыть ее адрес, я заплачу. Но только дай мне знать немедленно.

— Она, наверное, живет около католического собора, по дороге к старому мосту. Однажды она об этом говорила. Значит, она итальянка?

— Возможно, полька. — Я начал успокаиваться. — Или украинка.

— Она, должно быть, тебе очень нравится, Макс.

Соня явно мне сочувствовала. Ее пальцы вновь коснулись моего лица.

— Я люблю ее.

Кажется, моя честность произвела впечатление на армянскую девочку. Она с нежностью посмотрела на меня и улыбнулась. Как и многие опытные шлюхи, она сохранила огромный запас сентиментальности.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещала она. — Но не разбивай себе сердце, Макс. Ни одна из нас этого не стоит.

У меня на кончике языка уже вертелось, что мою Эсме нельзя сравнивать с такими, как она, но подобный ответ прозвучал бы невежливо. Я поднялся на ноги и едва не упал снова:

— Не могу удержаться…

Я изо всех сил старался вспомнить, что следовало делать теперь. После некоторых усилий на ум пришли миссис Корнелиус и баронесса фон Рюкстуль. Но в тот момент все прочие женщины не имели никакого значения. Я попытался вспомнить, что они мне говорили, но так и не смог. Я должен был вернуться в отель, но, выйдя из кафе, забылся и прошел мимо остановки трамвая. Потом я блуждал вокруг Гранд рю, затем двигался к Галате по маленьким страшным переулкам, где мне преграждало путь развешанное на веревках белье и странный густой аромат табака доносился из заведений, располагавшихся в подвалах. Повсюду носились собаки, сжимавшие в зубах бесформенные куски падали; младенцы вопили от горя, потому что родились в таком кошмарном месте, мужчины и женщины обменивались громкими оскорблениями; собаки отрывались от своей отвратительной еды, рыча и лая на всех подряд. Я споткнулся о какой–то булыжник и ушиб колено. В переулках было очень мало света, за исключением того, который проникал сквозь решетки на окнах или сквозь дыры в занавесках. Желтый керосиновый фонарь горел в кондитерской лавке, где закутанные в чадры женщины собирались, чтобы купить сладости, свою единственную радость. В это время их мужья нарушали заповеди ислама и искали утешения в винных погребках или играли в трик–трак за грязными столами в кафе. Я миновал по крайней мере два кладбища (Стамбул называли городом кладбищ) и почти случайно, завидев далекие недосягаемые огни Перы, оказался у католического собора. Это было обыкновенное, псевдоготическое здание, построенное в английском стиле, — точно такое же можно было бы обнаружить в Уэртинге или Фулхэме. Я не мог отличить одну улицу от другой. Церковь опустела. Вокруг не оказалось никого, у кого я мог бы узнать дорогу. Поблизости еще работали некоторые кафе и бары, их заполонила обычная публика. Я знал, что было бы неблагоразумно приближаться к этим людям.

Я укрылся за спинами очень старых мужчин в засаленной европейской одежде и турецких туфлях. Все они несли на головах огромные таинственные свертки. Процессия свернула за угол и двинулась по извилистым переулкам. Мимо проходило какое–то семейство — женщины, закутанные в черную ткань, мужчины в фесках и бесформенных костюмах. Шагавший впереди мальчик держал факел, освещая дорогу. Я как будто перенесся в Иерусалим времен Христа. Потом пошел дождь, и Стамбул скрылся за ним, как за тонким занавесом. Я заковылял обратно к Гранд рю, прекрасно понимая, что веду себя как безумный, и все же не в силах избавиться от навязчивой идеи. Целеустремленность, которая помогла мне в раннем возрасте развить поразительные способности, благодаря которой я смог преодолеть все опасности, стала угрозой теперь, когда я погнался за иллюзией. Существовала ли она вообще? Она была плодом моего воображения. Может, ее лицо показалось мне похожим на лицо Эсме в неверном свете огней кафе? Мне следовало это выяснить. Если бы я снова увидел ее в других обстоятельствах, если бы я увидел, что она не Эсме, — я был бы удовлетворен. Я говорил себе, что она — не Эсме. Тот вариант, что она была близнецом Эсме, казался совсем уж невероятным.

Успокоившись, я вернулся домой. Пришла записка от баронессы. Она была в «Токатлиане». Я решил провести с ней вечер. Пусть только на несколько часов, но моя Леда, конечно, поможет мне позабыть обо всем этом безумии. Я переоделся, привел себя в порядок и пошел в «Токатлиан». Баронесса сидела за своим любимым столиком на втором этаже. С ней явно стряслась какая–то беда, но она очень разволновалась, увидев мое израненное лицо.

— Что с тобой случилось, Симка?

— Это работа. Все будет в порядке.

Я не стал обсуждать свои порезы и ушибы. Благоразумие и осторожность редко производят впечатление на женщин, чаще всего причина скрытности очень проста — мужчина не хочет признавать себя побежденным и рассказывать о своих глупых поступках. Желая сменить тему, я справился о Китти. Баронесса пожала плечами. Ее дочь скучала. Здесь не было подходящих для нее школ, и она говорила по–немецки слишком плохо и не могла брать уроки у гувернантки в семействе, в котором жила баронесса.

— Она прочла несколько приличных русских книг, которые нам удалось найти. Днем мы гуляем в парке. Сегодня ходили к русскому посольству.

— Я слышал, что там творится настоящий бедлам.

Баронесса согласилась:

— Люди спят вповалку в старом бальном зале. Не осталось места даже для самых маленьких детей. И едят суп из больших мисок, как нищие. Это очень грустно, Симка. Ведь там собрались представители лучших семейств.

— Зато они живы. — Я не испытывал к ним особого сочувствия. В конце концов, это я помог многим из них с паспортами. Если бы они остались, то им, вероятно, пришлось бы гораздо хуже. — В отличие от государя, — добавил я.

— Нет, это ужасно. И так много сирот. Что случилось бы с Китти, если бы со мной стряслась какая–нибудь беда? В этом городе тысячи настоящих хищников в человеческом облике. Полиция бездействует. Ты знаешь, пока я шла сюда, меня дважды оскорбили. Европейцы! Никто не признает властей. Британцы прилагают все усилия, но полицейских не всегда можно отыскать. И вдобавок Маруся Верановна запила.

Я устал. Я предложил сразу подняться в нашу комнату наверху. Баронесса с готовностью согласилась, все ее ужасные ничтожные проблемы были позабыты, когда появилась возможность удовлетворить похоть. Я с удовольствием провел с ней время. Леда соглашалась на все игры, которые я предлагал. Женщины, как мне было прекрасно известно, грустят только тогда, когда им не уделяют достаточно внимания, а я уделял моей баронессе все возможное внимание. В ту ночь, лежа рядом с ней, я увидел сон. Мы с евреем Берниковым плыли вместе на корабле. Кажется, это был пароход, но с треугольными парусами, как у древнего греческого военного корабля. На Берникове было какое–то тряпье. Кровь лилась из дюжины ран. Думаю, баронесса и миссис Корнелиус находились рядом. Берников обвинял меня в своем убийстве, и я не знал, виновен я или нет. Я спрашивал других, что они об этом думали, но их беспокоило состояние корабля, и на меня не оставалось времени. Герников указал на себя. Он улыбнулся и сказал, что простил меня. Я попытался вышвырнуть его за борт, крича, что мне не нужно его прощение, но по крайней мере я его заслужу, если он сейчас умрет. Я хотел, чтобы еврей замолчал, но он вцепился в поручень, как хищник в добычу, и остался на месте, улыбаясь этой ужасной благостной улыбкой. Тут подбежала Китти и протянула ему руку. Он ухватился за руку, и Китти нежно увела его. Я ревновал. Я хотел утопить Герникова, а Китти его спасла.