Карфаген смеется - Муркок Майкл Джон - Страница 35

Было глупо разрывать отношения с баронессой, пока она не станет слишком навязчивой, не следовало и терять связь с миссис Корнелиус. Однако мне стоило завести новые знакомства. Чем больше людей окружало меня, тем больше возникало возможностей для самосовершенствования. Я напомнил себе о тех привычках, которые выработались у меня за годы войны и революции. Я все так же опасался знакомых из своей прежней жизни, неважно, дружелюбных или нет. Перу заполонили беженцы, и мне неминуемо предстояло столкнуться с людьми, которые сумели бы нарушить мой покой. Они могли знать меня под прежней фамилией, могли встречаться со мной в те дни, когда я притворялся красным или зеленым. Люди были недоверчивы, они могли подумать, что я с охотой играл эти роли. Мне не хотелось снова попасть под подозрение. Поэтому я уделял особое внимание русским, тщательно изучая все лица. Я оказался бы в неловком положении, если б наткнулся на молодых женщин, которых знавал в Петербурге, например, или на какого–нибудь богемного радикала, считавшего меня большевиком и педерастом, потому что я дружил с моим дорогим Колей. Я еще мог повстречать Бродманна, который указал бы на меня пальцем, закричав: «Предатель!» Именно это и стало причиной моего поспешного бегства из Одессы. Однако я не терял уверенности, что в большинстве случаев у меня получится уклониться от столкновения.

Было важно сохранить репутацию образованного человека хорошего происхождения и получить доступ в высшее общество. Британцы примут меня на моих собственных условиях. Я был блестящим инженером с хорошим военным послужным списком, я сбежал из России от красных. Если станут известны некоторые незначительные детали, не имеющие никакого отношения к сути дела, то моя жизнь осложнится. Так что я решил не обращать внимания на людей, которые будут называть меня Димкой (если только я не знаю их по–настоящему хорошо). При первой же возможности я отращу усы.

Прогуливаясь по крутым склонам, шагая по узким глухим улочкам кварталов Галаты, я впитывал впечатления от бедности точно так же, как впечатления от богатства. Я не ожидал обнаружить здесь так много высоких деревянных зданий. От оригинальных генуэзских построек почти ничего не осталось. Кое–где встречались старые дома с пилястрами, но самым значительным сооружением стала Галатская башня[66], возведенная в память об итальянских солдатах, которые погибли в боях. Сначала ее назвали башней Иисуса. Хрупкие деревянные сооружения возносились на пять или шесть этажей, они наклонялись под разными углами, как в немецком экспрессионистском кино. Если одно здание рухнет, подумал я, то повалится и тысяча других. Возможно, такие причудливые сочетания форм, импровизированных, необычных, недоступных логическому анализу, отражали социальную напряженность, царившую в городе. Константинополь выживал тогда, как, говорят, выживает сегодня Калькутта: с виду все враждуют друг с другом, но на деле все зависят от окружающих.

Фески, тюрбаны, цилиндры, военные фуражки, панамы возносились над этими бесконечными человеческими потоками. Я пошел обратно к Пере. Короткие переулки, пролегавшие между рю де Пти Шамп и Гранд рю де Пера, были заполнены небольшими барами и тесными борделями, в которых встречались мужчины и женщины всех рас и классов. Девушки и юноши выставляли себя напоказ в двух шагах от огромных иностранных посольств, над которыми высился чудовищный каменный дворец нашего российского консульства. Из подвалов и окон верхних этажей в переулки лились звуки джаза. Шлюхи нависали над причудливыми балконами, сплетничая с товарками с другой стороны улицы, иногда прерываясь, чтобы позвать потенциального клиента. Это напоминало античный город. Неужели Константинополь остался неизменным с тех пор, как греческие колонисты основали его за шестьсот лет до Рождества Христова? Похож ли он на Тир? Или на сам Карфаген? Я был очарован. Мне открылся пьянящий соблазн восточной фантазии. Я мечтал о красивых райских девах, о томных гаремах, о невероятно роскошных фантастических удовольствиях. Константинополь предоставлял гораздо больше возможностей, чем в эпоху упадочных султанов, ибо теперь его жители открывали для себя необычную свободу и непонятное рабство. Владыки ислама больше не имели неограниченной власти и не отдавали приказов в Йылдыз–паласе[67], но даже в Пере муэдзин все еще призывал на молитву многие тысячи верующих. Тиранию ислама нельзя было уничтожить в одно мгновение. Избавление Византии от власти захватчиков могло занять многие годы, возможно, этого избавления вообще никогда не удалось бы добиться. Но теперь в этой власти начали сомневаться люди, которые раньше никогда не смели позволить себе такие мысли. И поэтому жестокая, безумная пуританская вера внезапно утратила большую часть своего влияния. В результате избавленные от тирании люди теперь захотели испробовать все, что ранее было запрещено. Вдобавок появился новый разрушительный элемент — отчаявшиеся беженцы, стремившиеся при первой же возможности заработать несколько лир. В некоторых из этих деревянных домишек жили семьи русских аристократов, в крошечные комнаты набивалось по десять человек. Греки и евреи использовали в своих интересах поражение Оттоманской империи, чтобы отомстить старым конкурентам — туркам, армяне заняли дворцы опозоренных министров Абдула–Хамида или виллы арабских торговцев, которые были разорены, потому что поддерживали султана. Турки, насколько такое возможно сказать о них, были ненадолго деморализованы. Они увидели, что за каких–то два года их огромная империя, возводившаяся на протяжении многих столетий, уменьшилась до той жалкой «анатолийской родины», откуда в XIII столетии их основатель Осман, охваченный жестоким честолюбием, рванулся вперед и вонзил нож в горло Европы. Теперь немногие верили, что Константинополь хотя бы номинально останется турецким. Почуяв смутные времена, с запада прибыли жадные евреи, готовые прибрать к рукам все, что осталось. Для меня и миллионов мне подобных война с Турцией была крестовым походом. Но, подобно очень многим другим крестовым походам, этот быстро превратился в простую грызню из–за сокровищ и власти. Должен признать, что поначалу я всего этого не понимал. Я видел только новые открытия, экзотическую смесь человеческих типов, бесконечные возможности не только для исполнения самых безумных желаний, но и для поиска новых наслаждений, которых я пока еще не знал. Тем вечером в баре, где обслуживали только европейцев из высших классов, я потягивал коньяк, поднесенный мне на серебряном подносе русским татарином в молдавской рубашке и белых армейских бриджах. Я не мог даже предположить, как радикально переменится моя судьба под влиянием этого города.

Я проходил мимо руин, трущоб, гниющих потрохов и все–таки видел, как новая Византия поднималась по обе стороны Золотого Рога. Она могла бы стать столицей мирового правительства, главным городом будущего Утопического государства. Мир, конечно, преодолеет кризис. Два вопроса, на которые следовало найти ответ, — как сохранить этот мир и кто сможет им лучше всего управлять. Но я еще не знал, что кемалисты, финансисты, большевики уже спланировали грядущее разделение и разрушение. Проекты Утопии, лежавшие у меня в чемодане, были доступны всем. Неужели я виноват в том, что мир отверг возможность спасения?

Медленно и чрезвычайно уверенно я вернулся обратно в отель. Я купил карту и перевел еще немного денег в турецкие лиры. Я надеялся, что этой суммы хватит до отъезда из Константинополя, поскольку было не самое подходящее время и место, чтобы продавать драгоценности, привезенные из России. В Лондоне я получил бы за них настоящую цену. С другой стороны, я думал, что мог бы отдать браслет или ожерелье баронессе. Во всяком случае, она была вполне приличной женщиной. Я не хотел, чтобы они с Китти разделили судьбу других беженцев.

Вернувшись к себе в комнату, я с удовольствием обнаружил, что доставили багаж. Я тотчас переоделся в форму донского казака. Теперь на меня из зеркала смотрел во всей красе бывалый полковник, которому исполнился всего двадцать один год. Такой уверенности в себе мне не давала даже самая лучшая штатская одежда. Эту форму я заслужил тяжкими страданиями. Она искупала грехи моего отца, подтверждала доброе имя моей матери, прославляла мою страну. Однако я знал, что пока еще не следует появляться в ней на публике. С огорчением я снял ее, свернул и облачился в обычную вечернюю одежду перед тем, как спуститься в бар и выпить аперитив. Внизу собралось немало высокопоставленных британских и французских офицеров, смешавшихся с богатыми мужчинами и роскошными женщинами. Я обрадовался, что миссис Корнелиус смогла снять для нас комнаты. Усевшись на табурет рядом с суровым худощавым британским майором, я заказал виски с содовой. Он обернулся на звук моего голоса и кивнул мне. Я сказал: