Карфаген смеется - Муркок Майкл Джон - Страница 26

— По крайней мере, болгары — славяне. — Леда завернулась в густой черный мех. Мы, должно быть, напоминали пару сибирских медведей, потому что на головах у нас красовались черные треухи. — Но что с нами станется в Берлине и Лондоне, Симка? — Она уже и на людях иногда обращалась ко мне именно так. — Разве мы не покажемся там странными, экзотическими существами? — Она скорбно посмотрела в темную свинцовую воду.

Я сказал, что, по–моему, она чрезмерно склонна к мелодраме. Иностранцы так же внимательно читают наши книги, как и мы — их. У нас много общего: живопись, музыка, наука.

— Мы можем подняться выше этих мелких различий, Леда, потому что образованны, вот увидишь. Им придется гораздо хуже. — Я указал на перепуганных крестьян, карабкавшихся в лодки. — У них есть только Россия.

Она не успокоилась:

— Конечно, бессмысленно волноваться. В конце концов, есть вероятность, что я застряну в Константинополе на всю оставшуюся жизнь.

Я не захотел продолжать этот разговор. С востока поднимался ветер, который должен был смести все западное. Мне казалось, что порывы ветра все еще доносили до нас умоляющие голоса с буксира. Я не мог выбросить их из головы; точно так же неотступно меня преследовал Герников. Я сочувствовал капитану, который был вынужден принять тяжелое, но единственно возможное решение. При этом меня не покидало ощущение, что именно я, лично я предал эти смутно различимые белые лица. В сравнении с моими переживаниями проблемы Леды казались ничтожными и только раздражали меня.

— Уверен, что ты выживешь, — сказал я.

— Симка, ты поможешь мне, если сможешь?

Это звучало почти как приказ. Я вздохнул и принужденно улыбнулся:

— Да, Леда Николаевна. Если смогу, помогу.

Из–за слишком густого тумана мы так и не увидели Варну. Я слышал, что это самый обыкновенный город, и удивлялся, что там высаживается на берег столько пассажиров. Я спросил об этом мистера Томпсона вскоре после того, как мы вышли из гавани и направились, наращивая скорость, к устью Босфора. Он нахмурился:

— Мистер Пьятницки, разве вы не догадываетесь? Мы высадили на берег всех, кто мог заразиться. А это две трети пассажиров. Думаю, нам повезло. Ларкин предположил, что Герников был заразен, хотя, конечно, маловероятно, что он передал болезнь кому–то еще; ведь сам он выздоровел к тому времени, когда мы достигли Батума. Теперь ничего сказать нельзя. Нам остается только надеяться, что мы в порядке. Ведь это сыпной тиф, старик.

Выходит, что Герникову удалось заразить немало честных христиан, прежде чем его убили. Я был рад, что мои подозрения на его счет подтвердились.

— Но никто из членов команды не заболел? — спросил я.

— Пока нет. Конечно, очень жаль, что нам, вероятно, придется стоять в карантине, когда мы доберемся до Константинополя.

В тот момент я подумал, что никогда не расстанусь с «Рио–Крузом». Было 13 января 1920 года. Завтра мой день рождения. Hallan, amshi ma`uh…[27] Я произнес слова, которые следовало сказать… И Анубис[28] — мой ДРУГ.

В ту ночь, когда русские с утомительной развязностью праздновали наверху Новый год, я занимался любовью с баронессой, про себя молясь, чтобы она была здорова. Ее служанке и дочери разрешили остаться в салоне до двенадцати. Леда отговорилась головной болью. Я сказал, что мне нужно привести в порядок бумаги. Из пассажиров только миссис Корнелиус и я знали правду, другие могли полагаться лишь на слухи, которые обращали в шутки, как и подобает отчаянным людям, находящимся в безнадежном положении. Джек Брэгг сказал, что над Босфором туман, но завтра, раньше или позже, мы увидим нашу Византию. Мы двигались вдоль побережья Болгарии медленно, но не сбиваясь с курса, а я пронзал тело своей любовницы как обезумевший кролик, визжа от удовольствия и точно зная, что мой голос исчезнет среди шумных песнопений и рева двигателей.

В полночь усталые ноги привели нас в бар. Все офицеры вернулись на палубу, но миссис Корнелиус еще никуда не ушла. Она обнялась с двумя пьяными украинскими санитарками и запела «Стеньку Разина». Она постоянно произносила «Стихий Разум» — полагаю, это была единственная русская песня, которую она знала. Китти, сонно обнимавшая комнатную собачку, купленную ей матерью в Батуме, поцеловала нас обоих перед сном, и ее, совсем разморенную, увела няня. Потом мы вышли наружу. Стало теплее. Корабль чуть заметно покачивался в спокойной воде, и я подумал, миновали ли мы устье пролива. Мы снова скрылись в той огромной черной пещере, где не было ни звезд, ни луны. Но даже здесь оставалось эхо.

Миссис Корнелиус, переполненная ромом и добрыми чувствами, присоединилась к нам. Армейская фуражка у нее на голове сбилась набок. Моя спутница, переводя дух, оперлась о поручень:

— С днем роження, Иван.

Ее внимание тронуло меня. Она качнулась вперед, чтобы поцеловать меня в щеку, а потом удивленно посмотрела куда–то в сторону:

— Боже ж мой! Похоже на черт’вы сигналы!

Баронесса тревожно нахмурилась — она не могла понять акцент кокни. Для меня английский выговор миссис Корнелиус звучал яснее, чем более правильное произношение офицеров. Я, как говорится, собаку съел по части этого просторечия. Леда не пыталась говорить по–английски. Она заметила на русском:

— Мне нужно посмотреть, как дела у Китти. Маруся Верановна, похоже, выпила водки больше, чем обычно. Доброй ночи вам обоим.

Она холодно поклонилась и пошла обратно в каюту. Миссис Корнелиус плюнула в воду:

— Никак, мать е’о, в сьбя притти не м’гу. ’се эт ром. Поднимал дух, но ронят в канаву, как г’рится. Походу, я тут была треттей лишней?

Я успокоил ее. Мне было очень приятно остаться с ней наедине.

— Вы слышали еще что–нибудь насчет болезни?

Новостей не было. Но офицеры, по словам миссис Корнелиус, не особенно волновались. Положив руку мне на плечо, миссис Корнелиус позволила отвести себя в каюту. В моей голове проносились исторические образы. Я видел конницу гуннов, флаги, копья и доспехи разъяренных турок Оттоманской империи, блестящие черные глаза которых смотрели на Европу, я представлял, как они готовились к войне с Грецией. С какой стати они претендуют на оригинальность и превосходство? Если они так гордились своей турецкой культурой, то не назвали бы эту страну Римом или Румом[29]. Какое лицемерие! Оно передавалось из поколения в поколение, усиливаясь с каждым столетием. Они попали в ловушку собственной извращенной мифологии. Это мир лжи и теней. Цивилизованные люди всегда становились добычей завистливых пастухов. И хотя озарения иногда еще возможны, я боюсь, что мое поколение было последним, способным признать ужасную истину.

Что касается этих как будто невинных спутников орд гуннов, этих турецких «иностранных рабочих», — я разгадал их игру. Я удивил их банду несколько дней назад в «Пэддингтон Армз» около станции. Они собрались вокруг «однорукого бандита» и о чем–то спорили. Заказав себе водку в баре, я небрежно заметил, как будто ни к кому не обращаясь: «Rüzgâr kuzey dogudan esiyor»[30]. Меня впечатлил их испуг. Я вернулся обратно за свой столик. Некоторые из нас по–прежнему не могут понять, почему такие высокомерные люди соглашаются выполнять черную работу в чужой стране. Все они, конечно, шпионы, пятая колонна, саботажники, авангард. Я уже не пытаюсь предостеречь эту страну. Британцев погубит их собственное самодовольство, иллюзорная вера во врожденное превосходство. Они падут, по словам их поэта–лауреата, как Ниневия и Тир[31]. Я сделал намного больше того, чего требуют честь и долг. Больше я ничего поделать не могу. Elle serait tombée[32]. Миссис Корнелиус говорила мне, что они никогда не поймут. «Ты зря тратишь свои силы, Иван. Хошь быть первым ном’ром». Но я всегда был идеалистом. Это моя ахиллесова пята. Как много мог я дать людям! Я сижу у кассового аппарата в глубине моего магазина, глядя на Портобелло–роуд. Это похоже на кино. С каждым годом белых лиц все меньше. И все больше низкорослых уроженцев Вест–Индии и высокомерных пакистанцев, самодовольных турок и арабов. Это ведь был настоящий белый район, когда я только приехал сюда: обычные приличные магазины, газетные киоски, бакалейщики, табачники, сапожники. А теперь повсюду поддельные золотые браслеты и дешевый хлопковый ширпотреб, как на самых бедных базарах Константинополя в 1920 году. А Кенсингтонский рынок, заваленный ботинками из кожи кенгуру и блестящими шелками, стал похож на Гранд–базар[33]. И люди еще спрашивают, почему это произошло! Они не имеют никакого представления о прошлом. Неудивительно, что молодые женщины начинают скучать в обществе хилых английских бездельников, которые живут только для того, чтобы курить киф[34] и требовать бакшиш от государства. Неудивительно, что белые девочки ищут новых впечатлений — и находят скалящего зубы негра и толстогубого азиатского патриарха. И вот снова перед нами Византия в эпоху упадка, последние годы умирающей цивилизации.