Из Магадана с любовью - Данилушкин Владимир Иванович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/104
• Следующая

— Марш умываться, — скомандовала она, и сын поплелся в ванную. Она мыла ему лицо детским мылом, точно и быстро, как автомат, работая напряженной ладонью. Ребенок порывался, было реветь, но это не удавалось сделать. Любушка глядела в светлый взъерошенный затылок сына, и эта его беззащитность вызывала еще большую ярость.

— На, полотенец, утирайся сам!

Движения ребенка скованны и нелепы. Выдернула полотенце из слабых ручонок и больно вытерла сразу покрасневшее некрасивое личико. Из кармана халата она достала расческу с той скоростью, с какой конник вынимает свою шашку. Сын поморщился, будто собирался чихнуть. Его ошеломленно покорное лицо рассмешило Любу.

— Кушать иди, Кислород! — подтолкнула Вадьку в спину, это движение было лаской. — Садись быстрей. — Строжилась она уже гораздо спокойнее, но добивалась, как ни странно, большего послушания. Она ощущала себя большой, сильной, но великодушной кошкой рядом с сереньким мышонком. — Кушай морковь. Съешь все, получишь яичко.

— Смятку?

— Смятку, — Любушка улыбнулась. Некоторые из понятий мальчик обозначал словами собственного изобретения, она не поправляла, потому что было забавно и мило. Яйцо всмятку было любимым блюдом Вадьки, и он, предвкушая лакомство, принялся за морковное пюре. Но энтузиазма хватило не надолго. Он отбросил вилку и отвернулся.

— Как это называется? Немедленно ешь!

— Не хочу!

— «Смятку» не получишь!

Вадька встретил угрозу молча и отвернувшись. Любушка повернула его голову, прижав растопыренными пальцами затылок.

— Ты слышал, что я сказала?

Вадька стремился освободиться, чтобы вновь отвернуться. Это ему не удавалось, и он шлепнул ладошкой по руке матери.

— Ах, ты так? Иди в угол!

Малыш слез со стула и поплелся в комнату. Любушка сосредоточенно завтракала. Поесть не даст матери, чадо. Она старалась жевать не спеша, поняв, что есть ей хочется. Правда очень хотелось знать, чем занимается сын, понял ли он свою неправоту. Два эти желания боролись в ней, и она, перестав жевать, стала слушать, не доносятся ли из комнаты какие-нибудь звуки, способные пролить свет на происходящее за стеной. И вдруг показалось, что Вадька подбирается с отцовским молотком к трюмо. Она метнулась в комнату.

— Мамочка, я больше не буду, — испуганно заскулил Вадька.

— Что не буду? — спросила Любушка, удовлетворенная его раскаянием, вытекающим из методов ее воспитания. Отмщенное материнское чувство взывало к великодушию. — Пойдем, — ласково тронула за плечо. На кухне она отставила морковное пюре, подсунув «смятку».

— Скушаешь яичко, — посулила она, — получишь сок.

Ребенок проглотил чайную ложку «смятки», всунутую ему в рот, и громко произнес освобожденным ртом:

— Не хочу!

— Ты же сам просил. Давай без разговоров!

— Нет, мама, — противился ребенок, и его доверчивость сбивала с толку Любушку, ей захотелось приласкать, обнять сына.

— Ладно, — сдалась она. — Не хочешь — не надо. Пей сок. Выпьешь — получишь шоколадку. Вадька огромными глотками, давясь, отпил полстакана, поперхнулся, закашлялся. — Всегда ты так. Будто отнимут. Пей сок. В нем витамины. Большой вырастешь.

— Как папа?

— Даже больше.

— Что буду делать?

— Что хочешь. Сначала учиться, потом работать. Кушай шоколадку, а я тебе почитаю книжку. — Последние слова срываются с губ Любушки неожиданно для нее самой. Ей вдруг становится необычно хорошо от собственного великодушия, от той легкости, с какой можно дать счастье этому маленькому слабому человечку. Вадька давится шоколадом, размазывает его по щекам. Не умея выразить свою признательность и не зная, куда деть руки, он тянет их к матери, и на халате остаются жирные коричневые пятка.

— Ты шшшто делаешь, Кислород?! — угрожающе шикает Любушка и легко шлепает по маленьким рукам. Он непонимающе ловит взгляд матери, обида сводит спазмой его лицо.

— Ты зачем пачкаешься, противный мальчишка!

Ребенок плачет в голос, и плач его, похожий на блеяние, раздражает Любушку.

— Перестань сейчас же! Сам виноват, еще и плачешь! Перестань. Иначе папе расскажу.

Но это не останавливает Вадьку, как несмазанный механизм, скрипит его голос, вызывая негодование Любушки. Когда он перестанет ее терзать!

— Ну, перестань, я тебя прошу. Перестань. Разревелся. Нашлепаю.

Шлепок отдается в теле мальчика новой удушливой волной горя. Злость Любушки растет, и она готова пойти на все, чтобы заглушить эти нестерпимые звуки. Каждый новый шлепок вызывает у нее желание шлепнуть еще раз. Подпрыгивая и приплясывая, Вадька исступленно кричит:

— Мамка! Какашка!

На кухню, радуясь жизни, входит Надя.

— Что за вой, что за рев — то не стало ли коров… Что ж это, Вадька? Опять плачешь? А-а? Смотри, сразу стал некрасивый! — Помогать Любушке воспитывать Вадьку Надя считает если не священной, то уж во всяком случае, почетной обязанностью. Как не оказать услугу нуждающемуся в ней, тем более, если тебе это не стоит ровным счетом ничего!

Вадька всхлипнул и затих, будто подавился собственным плачем, но скоро успокоился и принялся ковырять в носу. Надя имела над ним непонятную власть, словно гипнотизировала. Любушка смотрела на очередное прегрешение сына сквозь пальцы, а иначе бы пришлось драть его круглые сутки..

— Представляешь, опять беспричинные истерики. Измучил совершенно.

— Да не обращай ты внимание. Скажи, мы растем, все с нами бывает, правда, Вадя?

Покрасневшие водянистые, залитые слезами глаза мальчика с интересом вопрошают, что же еще от него надо маме и тете. Но у них уже свой разговор.

— Женьку видела?

— Поговорили.

— Как он?

— Пятеро пострадало. Оперировали.

— Все нормально?

— У него — да.

— А Володя, значит, еще не прилетел?

— Нет.

Женщины чувствовали, что им совершенно не о чем говорить, и тяготились этим. Но разве бывает на свете, что двум женщинам не о чем поболтать? Да они в самых заезженных фразах найдут живую прелесть, если захотят. Наде было слегка обидно, что Женька ничего не привез, кроме хлопот, связанных с привыканием к нему. То, что живут восемь лет, еще ничего не значит. То, что разлука коротка — тоже. Все равно нужно сделать над собой усилие.

Вадька вертелся на стуле, сосал палец, болтал ногами, методично пиная стол, гримасничал, издавал звуки, непередаваемые графически.

— Вадюшка, иди, поиграй, сынок, в комнату. — Сколько неги и ласки было в голосе матери, что ребенок прижался лицом к ее ладони.. — Скучает он по отцу. — Любушка объясняла действия сына по наитию.

— Наша-то, — Надя кивнула на дверь Маши, — поговорить не дала. Выключает телефон, и все.

— Совсем зарвалась. Фея.

— Начальница, — Надя натянуто рассмеялась. — Этот хмырь не звонил больше? Что за потрошитель?

В прекрасном расположении духа вышла к ним Маша. Надя, будто ее подслушали, пристыженно спрятала глаза.

— Девчата, привет!

Надя с Любушкой недоуменно переглянулись. Маша была явно не похожа на себя. Легкомысленная, что ли…

— Алкоголик мне цветы подарил.

— Ты говорила.

— Так не просто подарил. Предложение сделал.

— И ты растаяла, конечно? — покровительственным тоном произнесла Надя. — Что, тебе нормальных мужиков мало?

— Спасла, говорит, новую жизнь хочу начать.

— А она в нем есть, жизнь? Одни лекарства.

— Да ладно уж вам, — примирительно сказала Любушка. — Ты нам его покажи хоть. Зови, Володя прилетит, устроим маленький сабантуйчик.

— А ты нам своего кошатника предъяви, — подхватывает Надя. — Что, слабо!

— Да, Володю не хочу расстраивать.

— А он и не узнает. Если бы, допустим, Женька знал всех моих школьных друзей, что б было?

— Ты же говорила, он со школы за тобой бегал? — с ехидцей спросила Любушка. — Если так, то школьных друзей он как раз и должен знать. Ты, наверное, другое имела в виду?

— Ладно, нечего меня допрашивать. Чуть что — и пошло-поехало…

Тогда вот и раздался телефонный звонок, от которого Люба вздрогнула и побледнела.

• Предыдущая
• 23/104
• Следующая