Братья наши меньшие - Данихнов Владимир Борисович - Страница 46
- Предыдущая
- 46/81
- Следующая
— Оставляй несушку и убирайся, — прошептал с угрозой Громов.
— С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!
— Что она ест?
— О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал — клюет!
— Хорошо.
Дверь захлопнулась за моей спиной.
— Подумаешь, — сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом:— Лешка, прости…
На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.
До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.
Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.
Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.
Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.
На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.
Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил — вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.
Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.
Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас — одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, — подумал я. — Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».
Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины — это мелко, подумала отважная дворняжка.
И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.
Бабы в компании дружно взвизгнули; мужики кто промолчал, а кто загоготал. Тут же и помянули бесстрашную собачку, выпили за нее по глотку пива, не стукаясь. Старик с «примой» снял буденовку и молча перекрестился. Открылись двери, и мы поспешили в вагон.
В Левобережье было уже не так темно. А может быть, глаза привыкли к темноте. До рассвета оставалось минут сорок или около того. В стороне у кустов стояла все та же «волга». Мотор водитель приглушил. Он там случайно не замерз? Вроде нет. По крайней мере, из машины снова потянуло табаком, на этот раз с ментолом, а мертвые, как известно, не курят.
Продолжая кутаться в куртку, я прошлепал мимо «волги» и разбитого ларька. Миновал улицу и подъем, остановился в тени деревьев и прислушался. Возле общаги было тихо, милиционеров я тоже не заметил. Студенты отсыпались. Некоторые, наверное, в вытрезвителе.
Снега за ночь насыпало прилично; теперь он не таял, едва достигнув асфальта, а задерживался и успевал слежаться под ногами. Шагать по хрустящему снежку было приятно, вспоминалось детство.
Погрузившись в мысли, я тенью проскользнул к гаражу. Замер, прислушиваясь. Отсчитал в уме до ста и потянул за ручку: как хорошо, что мы не догадались запереть замок: сам бы я его ни за что не открыл. Разве что ломиком.
Нащупал сбоку выключатель и щелкнул им.
— Вот ты какая, с-ссука… — В бок меня пихнули несильно, но неожиданно. Я едва удержался на ногах; уперся локтем в стену и замер, разглядывая обидчика.
Обидчиков. Их было двое. Тот, который пихнул меня — долговязый лопоухий парнишка с головой, покрытой редким пушком, и Семен Панин собственной персоной. Панин стоял возле холодильника и демонстративно разглядывал Игоревы корочки.
— Ну что? Добегался? — спросил долговязый. Я узнал его голос: тот самый парнишка, который болтал с папашей-милиционером.
Интересно, как Панин успел добраться сюда раньше меня?
Долговязый нахохлился и прошелся передо мной гоголем, поигрывая битой. Зашипел яростно, что та гадюка:
— А я-то сразу и не допер… потом думаю, оба-на! А ведь замка на гараже не было! Сразу сюда… А ты… паспорт потерял?
Я кивнул. Поправил съехавшую набок шапку и попросил:
— Верните, пожалуйста. Обронил.
— Ах он обронил! — возмутился долговязый. — А кто Семке деньги вернет? Он на такси сюда примчался, когда я ему позвонил. Кто за водку деньги отдаст? За фотографию? Ты, сволочь, зачем фотку забрал?
— Отдам. Сколько с меня?
— Не он, — сказал вдруг Семен. Голос у него был спокойный, не то что у дружка.
— Чего?
— Паспорт не его. Приятеля, скорее всего.
Он посмотрел мне в глаза, и я поневоле вздрогнул — взгляд у Панина был холодный и расчетливый. Жестокий. Наслушавшись рассказов Лерочки, я представлял парня другим, забитым и жалким.
Панин прищурил правый глаз и наклонил голову, разглядывая меня.
— Я тебя видел где-то? — спросил он. Я напрягся, потому что взгляд его изменился, и изменился не в лучшую сторону.
— Вряд ли, — ответил я. — Послушайте, ребята, вышла ошибка, мы с приятелем моим…
— Работали на дизеле?
— Нет, я…
Он подошел ко мне вплотную и руками, расставив их в стороны, взял в капкан, уперся ладонями в стены, а я стоял, зажатый в угол, и беспомощно озирался. Лопоухий дружок Панина довольно пыхтел за его плечом; от него несло застарелым потом и жареным луком.
— В «Желтом клубе» я тебя видел, — удовлетворенно кивнул Панин. — Первого января. Вечером. Да?
— Не знаю, о чем ты…
Панин открыл дверцу холодильника и кивнул мне:
— А ну подойди.
— Ребята, да ладно вам, если надо, я заплачу…
— Подойди, я сказал.
Я сделал шаг к нему. Заглянул в холодильник и замер с открытым ртом. В холодильнике отсутствовала задняя стенка. Вместо нее сверху вниз стекала, масляно поблескивая, черная жижа. Не совсем ясно было, откуда она берется и куда стекает. Панин засунул в жижу руку по локоть и выдернул оттуда розу. Рот открылся у меня еще шире. Панин недовольно рыкнул, снова сунул руку в жижу и на этот раз достал гаечный ключ. Самое интересное, что при этом его рука и ключ оставались чистыми, хотя жижа была вполне материальной: она противно чавкала, когда Панин засовывал в нее руку.
- Предыдущая
- 46/81
- Следующая
